Гробец ничего не слышал, хотя то и дело поднимал голову, ловя эхо. Однако дыхание прошлого некоторое время преследовало его за воротами. Холодное, гнетущее, оно рождалось на дальних окраинах и разливалось по переулкам и обшарпанным улицам, пользующихся сомнительной славой, где листья герани становятся охристыми, а заплесневелые кирпичи испускают слабый запах, словно их когда-то пометили коты. Вирикониум, выгребная яма времени, сотворенный алхимиками ребенок, приносящий в жертву младенцев и утешающий призраков… Кто не затрепещет перед мокрым театральным занавесом твоего рассвета — и не простит тебе все прегрешения?

В небе над Вратами Призраков растекалось красное пятно. Напротив парили невесомые башни, словно плавающие в стакане с водой, дно которого покрывал блеск нищеты — блеск рыбьей чешуи, оливкового масла, битого стекла и мелких лужиц на пустых площадях, дрожащих от порывов западного ветра. Пастельный Город… Еще минуту назад он крепко спал, а в следующую уже все осознает. Он просыпается, как шлюха, чтобы торговать и предавать, страдать и наслаждаться — ради редких металлов и отбросов, бархата и холстины, похоти и святости, глета, солей лития и лекарей-коновалов. Красное пятно расплывается, пока не заполняет все небо. Скрипят источенные жучками половицы. Липкие глаза пристально глядят из домов, уже полуслепые от скуки и отвращения, чтобы наблюдать, как рассвет замертво падает среди мокрых каштановых листьев на рю Мондампьер!

Гробец-карлик узнал пригород, где сто лет назад одна грязная потаскушка опустошала карманы впечатлительного сына жестянщика из Мингулэя, и его охватило сентиментальное чувство. Он восхищенно вздыхал, почти любезно говорил со своими пони и усмехался, как шут.

У подножия Минне-Сабы у него на пути раскинулся Приречный рынок, похожий на лагерь армии, осаждающей крепость. Бледнеющие искры, вспыхивающие в уютных теплых пятнах жаровень, где тлел древесный уголь… Это был лагерь добродушных анархистов, шумный и вонючий, обитель колких насмешек и притворного ехидства. Чаще всего здесь попадались рыбные лотки, но среди них слонялись татуировщики, готовые обслужить вас прямо на улице, циркачи, проститутки и священники… А рядом стояли балаганчики старух с ловкими пальцами — старух, что с равным удовольствием сыграют с вами в карты на что угодно или на тех же картах нагадают вам богатство, перемежая посулы мудрыми советами. Канавы завалены рыбьими головами, кишат пугливыми котами, тут же валяются без чувств воришки. Торговки рыбой толкают локтями мальчишек, что продают с висящих на шее лотков анемоны — или грязные марципаны, или засахаренную саранчу, похожую на причудливые украшения из забытых городов пыльного Востока. А над всем этим витает острый запах моря, чад горячего кулинарного жира и гнусавые, бессвязные звуки музыки, похожие на гусиный гогот.

Вот куда, подобно духу хаоса, въехала кибитка — раздвигая шаткие лотки, отдавливая ноги неосторожным прохожим, не обращая внимания на брань, — вперед и вперед. От каждой жаровни ей вслед несся насмешливый свист бездельников и вопли торговок рыбой, требующих, чтобы карлик подъехал к их лоткам — тогда они так его отделают, что мало не покажется. Мальчики, торгующие анемонами, цеплялись за огромные канареечные колеса кибитки, корчили рожи, теряли равновесие и падали на мостовую. Все это время кибитка медленно, но упорно ползла вверх по холму, к Минне-Сабе, словно лодка по реке, изобилующей водоворотами, пока не достигла верхней границы рынка. Здесь, точно на стыке Высокого и Низкого Города, Гробец-карлик случайно наткнулся на салон Толстой Мэм Эттейлы.

Мимо салона постоянно ходили люди, но любопытства он ни у кого не вызывал. По мере того как разгорался день, тусклые факелы на углах палатки становились все бледнее, Сальные атласные занавески были распахнуты, позволяя узреть саму Мэм Эттейлу: она восседала на своем трехногом табурете и кашляла, как лошадь в сырой день. На ее могучих коленях сидел пьяный человечек с треугольным лицом развратника и жестким хохолком темно-красных, почти малиновых волос, торчащим на макушке. Его бутылочно-зеленую безрукавку покрывали брызги давно высохшей грязи и более свежие пятна чего-то липкого. Судя по всему, прошлой ночью этот пьянчужка ввязался в какую-то ссору или даже кого-то убил, а теперь каялся. Слезы градом катились у него по щекам, тело то и дело сводила мучительная судорога. Время от времени у него изо рта отрыжкой вылетали бессвязные стихотворные строчки.

Да, я отверг благословенный лик…

Сестра молчанья в бело-голубом

Пищала, как придушенная кошка…

И что еще мне оставалось? Он

Мне не был ни приятелем, ни другом!

Перед ними на колченогом столике, обитом сукном, были разложены карты: Четыре Урны, над ними — перевернутый фокусник, а поверх них — Богомол… и несколько других. Каждая из этих странных сценок, нарисованных на грязном картоне, напоминала отражение в маленьком зеркале. Покосившиеся колонны под исчезнувшими созвездиями, угасшие солнца и голые молельщики… Все эти малопонятные фигурки, пребывающие в малопонятных отношениях — символы древние, как сам Вирикониум, а то и древнее его. Возможно, они достались ему в наследство от Послеполуденной эпохи и были атрибутом какой-то салонной игры.

— Вот твоя карта, — шептала гадалка. — Это Hegyr! И вот: Три башни и Собака — будущее, которое еще скрыто, но столь же позорно… Другое значение — жадность, которая принесет разочарование. Смотри! Вот — пустынный берег, отлив и рак-отшельник. Выше летят три лебедя: APPUI, Опора. Ты должен выбирать, но не можешь сочетать: на одном конце роскошь, на другом болезни… и нечто, омрачающее радость.

Однако человек с красными волосами смотрел куда угодно, только не на карты. Если же его взгляд случайно падал на них, можно было подумать, что он мельком заметил в толпе знакомое лицо.

Но карлик видел лишь немногое, да и от того остались лишь обрывки впечатлений. Белое лицо, худое, как череп с глазами… Карты, похожие на осколки цветного стекла… И голос, словно из водосточной канавы: «Саранча ростом с человека! Голова два фута в поперечнике!»

Тут Толстая Мэм Эттейла встряхнулась, словно всплывая из глубин сна. Она посмотрела сверху вниз на маленького пьянчужку, сидящего у нее на коленях, и опустила ему на плечо свою жирную длань.

— Извини, сладкий, ничем не могу тебе помочь.

Гадалка вздохнула и бережно подняла его, заставив встать на ноги. На нее тут же напал кашель; в это время человечек качался перед ней, тщетно пытаясь отвесить поклон… и вдруг завопил:

— Кровь и моча! Я это видел собственными глазами! Он выбежал наружу и исчез.

— Погодите! — закричал Гробец. Последнее время его интересовало любое упоминание о насекомых.

— Стойте!..

На этот раз он обращался скорее к самому себе, чем к стремительно удаляющейся фигуре.

Он старался напрасно. Человек, которого он преследовал, был куда более юрким, чем кибитка. Карлик привстал на козлах, чтобы получить лучший обзор… но увидел лишь пунцовый хохолок, похожий на гребень. Издалека донесся отчаянный вопль: