Мол, это памятная доска висит здесь в честь гастарбайтера-маляра, который, борясь с сырым климатом, штукатурил и красил серые подтеки, шпаклевал и грунтовал черные дыры обвалившейся штукатурки и побелки этого шедевра архитектуры. Но нет, куда там! Бригадир объяснил нам, что «гастарбайтер» – это от немецкого слова «остербайтер», означающего «вывезенные из Восточной Европы для работ».

Когда-то русские были дешевой рабочей силой у немцев. А теперь они так презрительно называют нас!

«Допустим, мама Кэт, – размышлял я, – сказала ей, что я не Грегор Стюарт. Но как она узнала мое имя? А может, Катя, пока я варил кофе на общей кухне или курил на общем балконе, в общем, пока меня не было в комнате, заглянула в мой кашеварский паспорт или в миграционную карту?»

Простояв до позднего вечера во дворе института, я дождался того, что на меня стал коситься закрывающий двери архаровец-охранник. Все занятия закончились, а Катя так и не объявилась. Ничего не оставалось, как снова идти в центр. На этот раз я двинулся по мосту лейтенанта Шмидта.

Зажженные фонари отражались в Неве. У «Новой Голландии», передвигаясь с помощью ригеля и ковша, словно краб, к воде осторожно спускался экскаватор. Еще немного, и он начнет выгребать со дна Крюкова канала пузатую мелочь.

При медленном течении на дно оседают не только ил и мусор, но и утопленные котята. С моста Поцелуев в воду летят серебристые монеты, осколки сумерек и прозрачные слезы нежности.

Вытянутые тощие дрожащие руки бледных каналов исправно собирают свою дань-милостыню с сердобольных туристов.

А рядом режущий землекоп вгрызается в грязь и грунт. Экскаваторные «грабли» вырывают с корнем заросли водорослей. Ковш-насос высасывает и по трубам отправляет на свалку размякшую глину.

В каменном городе нет места живому. Только растяжки рекламы колышутся на ветру. Люди ткут и развешивают эти ткани, подражая паукам, а монолитные дома вьют, подражая осам.

Чуть дальше, у старого сквера, громыхая, будто слон, своими молотообразными ногами, сваебойная мостовая установка вбивает железобетонные гвозди. От ее ударов подо мной дрожит земля. Кажется, дизель-молот колотит со всей дури по моей несчастной голове, все больше и больше углубляя восприятие окружающего и расширяя русло подсознания.

Я вновь думаю о старухе из тошнотворной квартиры. Ищет ли она со своей близорукостью котят на дне каналов? А может, и нет никаких котят, а есть только тени-кошки помутневшего сознания? Морщины, шрамы, рубцы и комплекс вины оттого, что они с родными съели кошку, которая прикрывала черную дыру во время холодной и голодной блокадной зимы. И посыпались на них несчастья, как пощечины.

Теперь старуха олицетворяет для меня этот голодный город. Но вот у Исакия я вижу девушку в наморднике. Ее на поводке ведут друзья, требуя подать «социальному животному». Девушка просит милостыню с помощью плаката, который несет в руках.

Что это? Перформанс? Высокое искусство? Способ привлечь к своей персоне больше внимания? Я останавливаюсь и долго смотрю вслед удаляющейся процессии.

Как бы ни был камерно тесен и мрачен зал «Раки» у подножия цитадели, но исправительный зиндан для убийц и воров Кашевара был гораздо мрачнее и теснее. В полной темноте Омар попытался пошевелить конечностями, но тщетно. Его рот и превратившиеся в отбивную котлету мышцы лица с трудом двигались на воспаленной от побоев сковороде черепа. Еле-еле открыв глаза, Омар понял, что смотрит на мир через мясистую гематому. В камере стояла жуткая духота. Голова раскалывалась, в горле пересохло, а нос от сухости разрывался на поры. Хотя где-то рядом был источник воды. «Кап-кап», – это за столом звонко кидали игральные кости сокамерники Омара.

Температура приближалась к тридцати восьми градусам. Или, возможно, к тридцати восьми приближалась температура собственного тела Омара. Учитывая, что его незакаленный, неподготовленный организм долгое время провел на холодной земле, болезнь рано или поздно должна была нагрянуть. А если сюда прибавить напичканную бактериями воду в озере, которую Омару приходилось пить!..

Впрочем, будь у Омара в настоящий момент возможность, он, не задумываясь, снова пригубил бы из пруда. Чилим ощущал под спиной не утоптанный земляной пол, а колючую преющую солому.

– Пить! – едва слышно попросил сухими губами Омар.

– Смотри-ка ты, очнулся, – обратил на него внимание один из играющих. Ширхан, так, кажется, к нему обращались партнеры по игре. И больше этот вор в законе и король теневого мира не проронил ни слова. Кап-кап-кап. Его товарищи по-прежнему то и дело бросали кости на стол и передвигали фишки. Пытка заключалась в том, что каждая капля, казалось, шипела, как масло, от соприкосновения с раскаленной поверхностью головы.

– Ду-шеш, ду-беш, шеш-беш, шеш-чар, – шипя и цокая языком, то и дело называли по-персидски выпавшие комбинации игроки, что среди уголовников Кашевара считалось особым шиком.

Вода Омару была просто необходима, чтобы остудить сковородку и не дать лопнуть готовой, как казалось ему, пойти по швам горящей пленке кожи.

Кап-кап-кап. Раз-два-три. Трик-трак-тибидох. Под эти размеренные звуки Омар снова закрыл глаза и приказал себе расслабиться. Он припоминал, что у них в Европе игра в нарды называется «трик-трак», а популярность она набрала после возвращения рыцарей из Крестовых походов к Храму Господню. Неужели и он, Омар, прихватит эту заразу после возвращения из своего благословленного разбушевавшимся Бушем похода на восток?

«Но тут уж не до Святого Гроба, тут бы свои кости унести целыми!» Когда Чилим в следующий раз с трудом разлепил веки, то понял, что стены тюрьмы чудовищно толсты и высоки, – это было видно по дверному и оконному проемам. Такой толщины стены клали в невообразимо стародавние времена, и могли они принадлежать только постройкам старого города. «Как пить дать, – подумал Омар, – это одна из тюремных башен, известных в народе как башни “Белый лебедь” и “Черный дельфин”».

Камень этих построек настолько крепкий, что ни о каком водопроводе не может идти и речи. Наверняка это капает из рукомойника, подвешенного над тазом. «Белым лебедем» эту башню прозвали то ли в честь принесенной в жертву при закладке бедной птицы, то ли в честь белошеей девушки, которую здесь запер под арест и продержал до самой кончины муж-тиран.

«В этой яме я как в улье», – поглядел Омар на светящееся высоко вверху, под самым потолком каменной бочки, маленькое окно. В такое только пчелы и могут проскочить. Впрочем, дверь тоже не отличалась громадными размерами. Низкая и узкая, обитая стальным листом, она удручала мощным засовом, который, несомненно, был с другой стороны и определялся торчащими на эту сторону толстыми гвоздями.

«А вон и запасы меда», – кинул Омар скользящий взгляд на парашу с деревянным рундуком и прикрученной к баку цинковой крышкой.