Правда, у каждой из белых женщин за спиной длинное изогнутое оружие, копье не копье, нож не нож — загогулина некая. Кто знает, может, и не стоит их сердить.

Как бы то ни было, сигнал не торопится прозвучать, и аборигены сидят, пользуясь даровым теплом пришельцев, вдыхают запах готовящейся пищи, усмиряя бурчанье в животах, слушают, хотя ни слова не понимают. Неспешная речка рассказа, то мелеющая, как в засуху, то наполняющаяся бурными водами, как после дождя, уводит их все дальше и дальше, в другие края, где много-много еды, под другие, более щедрые, небеса. Хотя история, которую на сей раз вытащил из своей неисчерпаемой кладовой Крестоносец, повествует совсем, совсем о другом.

— …в войне этой тьма народа полегла, оттого и зовется Великой. До нее на земле жила сотня или даже больше царств-государств, а после нее осталось всего четыре — Белоземье, Урантийские Штаты, Королевства Уль-У и еще самурайская страна точкой с запятой меж ними. Вот такая политическая арифметика с грамматикой. Дед мне про войну любил рассказывать. Сам он пехотным рядовым ее от и до прошел. И с остатками Европы дрался на западном фронте, и на восточном под конец войны успел с японцами и американцами парой ласковых переброситься. Сказывал, в иные дни от самолетов небо черным-черно было с самого утра и до вечера. А артиллерия так воздух поджаривала, что как в Африке или в аду становилось — пекло невыносимое. Из рубахи после боя можно было полведра пота выжать, вот как дрались деды. Сначала назад шли, потом вперед, за землю зубами цеплялись, света белого днями не видели. Было ли то попущение на нас Божье или испытание крепости нашей, а только после войны Империя втрое, вчетверо сильнее стала. Не оттого, что больше сделалась, вширь расселась, а потому что дух крепче стал. Русью Святой снова запахло. В самом конце войны наши американцев били за милую душу. Японцев, союзников их, загнали на острова и заперли там морскими конвоями. Но американцы, хитрые бестии, первее нас ядерную бомбу сделали и сразу решили испытать. Дед рассказывал, в тот день спозаранку все колокола как один по всей земле сами собой бить начали. Никто ничего понять не мог, тревога страшная сделалась. В городах, в деревнях, на погостах — везде звон стоял, да не заполошный, а ровный, мерный. Усмирять колокола даже не пытались. Народ в церкви валом повалил, чтоб напасть неведомую от себя отвести. Никто ж не знал, что за беду американские самолеты к нам тащили. А узнали только через день. Да и то сразу ничего не поняли. На Японию два бомбардировщика американских упали. От двух больших городов по половинке осталось. Потом выяснилось, что из одного летчик успел выпрыгнуть, задолго до взрыва, спасся, значит. Вы, девоньки, может, и не знаете, за что на вас эти бомбы союзников попадали. А вот почему они не долетели до цели, это я вам твердо скажу: щит колокольный их отразил. Колокола — это ведь, девоньки, страшная сила. Они и миром душу наполнить могут. А могут и от ворот поворот дать, особенно бессмысленным железкам, летающим убийцам… И еще так думаю. После Великой войны образовалось в мире три государства. После следующей войны станет только одно… Ну что, раба Божья Евдокия, готов супец?

— Готов, Федор-сан, можно кушать.

— Добро. Ну, гости дорогие… — Крестоносец огляделся. — А где ж гости?

— Ушли, Федор-сан, по-русски не понимают.

— Ну-у, не понимают! Желудок на всех языках одинаково говорит. Дела, наверно, какие-то свои… А хорош супец, налетайте, девчонки…

Громко отметили Рождество и Новый год. Дом полнился гостями, музыкой, звоном бокалов, ребячьим визгом и собачьим гавом. Много пили и ели, поднимали тосты за наступающий год, за процветание Империи, здоровье императора и наследника, за новое назначение по службе хозяина дома и благополучное разрешение от бремени хозяйки. Тесть, Григорий Ильич, расчувствовавшись, под шумок пустил слезу, подозвал к себе мальчишку и стал пичкать мороженым. Мальчишка привлекал к себе взгляды гостей, был не слишком разговорчив, еще не научился смеяться, и, несмотря на свои четыре с половиной года, выказывал серьезный ум и рассудительность. И до странных посматриваний в его сторону ему не было никакого дела. Равно как и до того, что он байстрюк и приемыш. И даже того, что сказал человек в белом халате. «Вам придется смириться с тем, что ребенок не такой как все, — говорил врач, поправляя сползавшие на нос очки. — Он другой, этого уже не изменить. Но психически и физически он нормален. Абсолютно здоров. В этом нет сомнений. А то, что у него отсутствуют передние доли… Объяснить этого я не могу. И вряд ли кто сможет. Пути взаимодействия души и тела — для медицины до сих пор загадка. В литературе есть много описаний, как даже при полностью разрушенном мозге человек продолжал жить безо всякого ущерба для себя. Вот все, что я могу сказать вам».

В начале января Мурманцев вернулся из премиального отпуска и по предписанию явился в Главштаб разведкорпуса для ознакомления со служебными обязанностями. Накануне Рождества высочайший куратор Императорской Рыцарской Белой Гвардии государь Михаил Владимирович утвердил новые должностные списки. Мурманцев значился в них адъютантом заместителя главы отдела внутренней разведки генерал-майора Малютина. Головокружительная карьера для вчерашнего ординарного преподавателя Академии.

Спустя неделю, едва вступив в должность и познакомившись с ближайшим штабным окружением, Мурманцев получил первое поручение, которое сам же Малютин назвал «с места в карьер». Дело было важное и требовало дальней поездки.

Мурманцев отправился в срочную командировку. В Китайский протекторат.

Самолетом до Шанхая, оттуда частным рейсом на Тайвань. Там снестись с местным представительством Белой Гвардии и военной разведки, с самого начала занимавшейся делом о похищении тайваньских рыбаков. Затем допросить единственного свидетеля, поговорить с теми, кто обнаружил трупы, осмотреть обе рыбацкие джонки. И вывести собственное заключение, которое должно или подтвердить выводы военразведки или опровергнуть. Генерал-майор Малютин ясно дал понять, что будет ждать именно последнего — опровержения. Выслушав доводы, Мурманцев счел их обоснованными.

Сидя в кресле самолета, он перебирал подробности разговора с Малютиным. Нет, никакого двойного смысла слова генерал-майора не имели. Он был откровенен и поглощен сомнениями. Выражался четко и ясно — насколько вообще можно было придать ясности этой истории. На первый взгляд все просто. В течение месяца в открытом океане к юго-востоку от Тайваня морской погранпатруль обнаружил две рыбацкие джонки без команды. На первой, найденной в трехстах километрах от филиппинского острова Лусон, трюм был забит подтухшей уже рыбой, страшно воняющей. Вещи членов команды оставались на месте, на камбузе разбросаны продукты — не успели приготовить обед. На палубе никаких следов. Исчезновение рыбаков сначала пытались объяснить «феноменом „Марии Целесты“», губительным воздействием инфразвуковых волн, рождаемых ветром и вынуждающих людей в безумии прыгать за борт. Были подняты метеосводки за последние три недели, с того дня, когда джонка ушла в море. Однако ни сильных ветров, ни штормов на этом участке океана не было уже несколько месяцев. Через десять дней в двух сотнях километров от места обнаружения первой джонки нашли вторую. Все то же самое, с одним исключением. В трюме на рыбе лежал старик, измазанный чешуей, воняющий, перепуганный. Его допросили. Он сказал, что на судно напали чужаки, прилетевшие на большом вертолете. Они посадили вертолет на воду и, угрожая автоматами, забрали всех. Сам старик успел спрятаться — от страха зарылся в кучу рыбы. Пролежал там целые сутки. Еще через два дня джонку обнаружил патруль. Все это время старик не вылезал из трюма и потихоньку сходил с ума, питаясь сырой рыбой. На вопрос о том, как выглядели чужаки, ответил: «Как дьяволы». Чуть погодя конкретизировал: они были одеты в черные халаты.