добавляла, что не жалеет о своем отъезде: «…вижу, что Валя так измучилась, думая, что будет отрезана от меня, и жалеть об отъезде не могу». Впрочем, вскоре Валя уехала вместе с поляками, сначала в Португалию, а потом в Лондон, ставший их постоянным пристанищем, а Тэффи продолжила свои скитания. В записках она вспоминала, как ее везли на юг на машине: «По дороге несколько раз опрашивали нас часовые, проверяли документы и все повторяли – не зажигайте фонарей, над головой кружат их авионы».

К концу июня Тэффи добралась до основанного в 1929 году графиней Надеждой Лейхтенбергской Русского детского дома в Сали-де-Беарн, что неподалеку от Биаррица. После всего, что ей «пришлось пережить и претерпеть», писала Тэффи Зайцевым, она чувствовала себя «совсем душевно разбитой», но оказалось, что пребывание в этом доме пошло ей на пользу. «Я, кажется, никогда еще так хорошо не отдыхала, как сейчас», – писала она Вале 20 июля, добавляя, что попала в «совершенно русский помещичий дом. Атмосфера очень приятная, много детей. Взрослые все графини, баронессы и княгини. Мое “благородное” происхождение помогло мне быть признанной за свою, а литературное положение – занять высокий ранг»[637].

Беспокойство Тэффи по поводу Зайцевых улеглось, как только она узнала, что город не бомбили, но ее возродившаяся преданность друзьям подверглась испытанию, когда вскоре она узнала, что Борис работает над библейским сюжетом, по поводу которого она давно размышляла сама. 24 июля она написала по этому поводу:

Ну, друг дорогой, пронзили Вы меня в самое сердце!

Помните, года два тому назад, сидя у меня на диванчике, беседовали мы с Вами на библейские темы и я говорила о Давиде. Я тогда уже начала о нем писать (больше о Сауле). Потом бросила. И вот теперь, освобожденная от еженедельной трухи, задумала продолжать, раздобыла с трудом Библию и расположилась… И – Ваше письмо.

Впрочем, этот случай был слишком незначительным, чтобы осложнить их отношения. Как бы то ни было, Тэффи более всего беспокоилась о Вале, которая не только страдала из-за необходимости жить в изгнании, но и недавно потеряла мужа, и с которой, как боялась Тэффи, ей больше не будет дано увидеться[638]. 10 июля она отправила Вале свой «завет»: «Живи, создавай свою жизнь как можно лучше, думай больше о себе».

Где-то в начале августа Тэффи перебралась в Биарриц, где встретила кое-кого из старых знакомых, в том числе две знаменитые литературные пары, Гиппиус и Мережковского и Георгия Иванова (1894–1958) и Ирину Одоевцеву. Сначала русские жили все вместе в гостинице «Мэзон Баск», что устраивало Тэффи: «Здесь живу дешево. <…> Нигде так не смогу устроиться. И не одна – много русских, т<ак> ч<то> от гостей нет отбоя», – сообщала она Зайцевым 27 августа. И все же условия жизни были сложные. Потребительские товары пропадали, военная ситуация становилась все более тревожной. Хуже всего было то, что Тэффи охватило внутреннее смятение. «Все больно, – жаловалась она вскоре после приезда. – Старость, одиночество, нищета, страх за близких – более чем страх – ужас». 27 августа она писала, что днем чувствует себя нормально, но «на рассвете – такой ужас смертельный и такая тоска неизбывная, что хоть об стену головой. И – одна в целом свете». Один из выходов заключался в том, чтобы уехать из страны, как предлагал ей один из биаррицких знакомых – литературный импресарио А. П. Рогнедов (ум. 1958), утверждавший, что может устроить ее отъезд. Она написала Зайцевым, что отказалась, объясняя причину: «Я слабая, хворая и старая и боюсь».

Отель «Мэзон Баск» закрылся в конце сентября или в начале октября, и Тэффи вместе с баронессой Раут и француженками, матерью и дочерью, перебрались в «дивную квартиру» на авеню де ла Рэн Натали. Впрочем, удобное жилье лишь выявило ее неспособность писать. «Вообще здесь для работы условия чудесные, – сообщала она Зайцевым в середине октября. – И не одна, и никто не мешает. Точно судьба решила мне показать, что не в обстановке дело, а просто пришел моей голове конец». Более того, когда наступила зима, оказалось, что квартира вовсе не такая «дивная». В ней было невыносимо холодно, и к 31 декабря Тэффи приходилось работать в кафе, «п<отому> ч<то> дома пальцы застывают и перо не держится». Ситуация с продовольствием тоже была скверной. «Чаю нет, – жаловалась она в декабре, – завариваю яблочную кожу. Пью мальт, но молока нет». Затем, в начале января 1941 года, разразилась катастрофа:

У нас уже две недели не топят. Нет угля. Мороз доходил до 12 град<усов>. Два дня тому назад проснулась ночью от какого-то шипенья. Зажгла лампу, смотрю – около двери плавают мои башмаки. Открываю дверь в cabinet de toilette, и сразу окатывает меня струя ледяной воды. Позвала нашу француженку, та сбежала вниз к консьержке, чтобы закрыли воду. Потом мы с ней, стоя в ледяной воде по щиколку, обе мокрые с головы до ноги, т. к. со стен на нас текло, убираем воду полотенцами, и я плакала, так болели ноги и руки…

Бедствия Тэффи в Биаррице усугублялись тем, что у нее не получалось писать. «Литература брошена безповоротно», – заявила она Зайцевым в конце марта 1941 года. Но даже если бы она и могла, печататься ей было негде, и к прочим заботам Тэффи прибавилось беспокойство по поводу финансов. Однако деньги из внешних источников все-таки продолжали поступать, пусть и тоненькой струйкой: «Последние новости» выплачивали пособие по безработице; приходили пожертвования от филантропической организации Земгора; Валя передавала деньги, в основном через польских дипломатов из Виши[639]. А еще оставалась надежда на помощь от соотечественников, обосновавшихся в Новом Свете[640].

Внутреннее беспокойство заметно повлияло на обычно такой общительный характер Тэффи. «Я нигде, ни у кого не бываю, – сообщала она Зайцевым в апреле 1941 года. – Думаю, что виноваты в этом не люди, а я сама. Мне скучно, и я раздражаюсь, а глупость не смешит меня, как прежде, а приводит в исступление». Ее мизантропия со всей очевидностью проявилась в замечаниях по поводу двух знаменитых пар, которые, как и она, бежали в Биарриц и в любом случае не принадлежали к числу людей, к которым она благоволила. В противоположность теплым воспоминаниям Одоевцевой, оставляющим впечатление, что их связывали очень сердечные отношения, немногочисленные замечания Тэффи об Ивановых были довольно презрительными (что не мешало ей высоко ценить поэзию Иванова)[641]. Гораздо больше места в ее письмах уделялось Мережковским, что, наряду с ее поздними воспоминаниями, позволяет