что я приду, вооруженная знаниями и средствами выполнить старое обещание. Мы дали его много лет назад на Сеполькро, а после ухода братьев я положила его на стол рядом с телом нашей матери, обесчещенным и униженным, как свиная туша, между тарелками с жареной курицей, хлебом и маслинами, которые не посмел отведать никто из наших соседей, как будто заранее чувствуя в еде привкус пепла, мести и ненависти. И сидя над пустой миской – а как вы помните, в те времена я очень скудно питалась, – я говорила себе, что виновники наших бед понесут наказание, и не пощадим мы ни вермилиан, преследовавших меня на склоне Сеполькро с ножами, топорами и дубинками, ни тех, кто знатнее их и кто сам не обагрил руки кровью, но допустил это злодеяние и запечатал его собственным молчанием.

Я могу открыть вам свое сердце, синьор, и показать, как семя той детской клятвы проросло в нем, пустило побеги, корни и листья, питаясь кровью и вермилионом. Рожденная в Интестини, я нуждалась в его запахе и прикосновении, чтобы проникнуть в тайны, скрытые от меня. Я странствовала по следам кровавой руды и своих братьев, собирая частицы знаний и отсеивая реальные чары от сельских суеверий, которых вы боитесь больше всего, как будто мох, содранный с церковных колоколов, нити из святых хоругвей или пара капель освященного масла могут сравниться в силе с настоящим вермилионом. Год за годом, синьор, я все больше проникалась гнусным искусством ведьм.

И что вас удивляет, что я наконец-то дала показания, которые вы уже несколько месяцев пытаетесь вырвать у меня из груди? Я истекаю кровью по пять дней под каждой луной, так что никакая иная сила мне не доступна, кроме той, что исходит от демонов и из глубин моего тела. О душе же, будьте уверены, я мало забочусь, ибо она не относится к чему-то, что можно потрогать, лизнуть или понюхать, а то, что случилось со мной на Сеполькро, полностью опустошило мое тело. Я убедилась в этом, захотев позабыть об Интестини, матери, драконе и своих братьях. Не знаю, помогло ли мне какое-то заклинание, или достаточно было сладкого тела моего шарлатана. Месть, в чем вы, мой добрый синьор, наверняка сами когда-нибудь убедитесь, постепенно отдаляет нас от всего остального и отнимает даже то слабое утешение, что мы дарим друг другу телами. Тем не менее, я позволила моему Одону в тиши ярмарочной повозки развлекать меня рассказами, как мы поселимся когда-нибудь в городе, огромном и прекрасном, словно огромная каменная туча, где он построит для меня дом на рыночной площади напротив Дуомо и заплатит мастерам-каменщикам, чтобы они украсили его статуями танцующих нимф и русалок, что, впрочем, неизбежно вызовет всеобщую зависть, доносы и беду, одетую в то же самое облачение, что сейчас на вас. Каждая статуя будет иметь мое лицо, потому что оно, как говорил мой шарлатан, сияет в его глазах сильнее солнечного диска, и у нас родится дюжина детей, и все они будут здоровы и пухлы, с тремя складками на животе и подбородком, утопающим в складках сала. Они не испытают голода, холода, страха, презрения или иных нищенских напастей и будут бегать по каменному паркету, наполняя весь дом смехом и плачем. А когда они вырастут, наши дочери выйдут замуж за детей членов магистрата, сыновья будут отданы в обучение самым достойным мастерам, а у нас двоих никогда не закончится ни вино с кореньями, что будет согревать наши старые кости и бодрить кровь в жилах, ни золото, чтобы нанять семь босоногих монахов молиться за нас, за нашу долгую жизнь и прощение всех прегрешений.

Все это бесстыдно говорил мне мой Одон, а ведь я до сих пор блаженно улыбаюсь, когда держу в устах его старую ложь. Несмотря на прожитые годы, она тает на языке со знакомой сладостью, хотя мы посетили очень много городов, и много пустых мест на рыночных площадях в рядах каменных строений открывались перед нами, как будто приглашая, чтобы мы заполнили их кирпичами, раствором и нашей общей мечтой. Однако в каждом из них мой Одон видел новый недостаток. Тот был слишком узким, другой – слишком длинным. Здесь монастырские стены заслоняли солнце, а там ширина луж указывала на подземные водотоки, которые неизбежно ослабят и подмоют фундамент – и в конце концов мы нигде не задерживались надолго. Чем дольше я бродила с Одоном, тем явственнее мне казалось, что я пытаюсь оседлать странствующего гуся, но я прятала свои сомнения в той тайной шкатулке, где все влюбленные прячут догадки и страхи. Может быть, мне просто нужна была мимолетная ложь, чтобы скрыть свои истинные желания?

Потому мы обманывали друг друга взглядами, жестами, прикосновениями, пока не сбились с пути и не прибыли в тот город, который вы так жаждете назвать Сан-Челестой, хотя это могло быть и любое другое место. И вдруг я очнулась от этой любви так резко, словно меня обдали кипятком. И хорошо, раз вы настаиваете, я признаю, что это произошло из-за моего брата Сальво, который, будучи уже монахом и слугой вашего трибунала, выволок меня из стен тюрьмы и освободил с тем лишь условием, что я оставлю моего милого Одона и позволю ему умереть, что вскоре и произошло.

Потом вы запекли моего любовника, как зимнего гуся, надев его на вертел измышленных вин и грехов, мне же велели смотреть на это из-за тюремной решетки, чтобы я вкусила мою собственную кару, что неотвратимо падет на меня со страшной силой, хотя виновата я была совершенно в иных прегрешениях, нежели те, что усмотрели монахи, изгонявшие бесов из Одона у подножия эшафота. Ибо мое богохульство и соучастие в торговле фальшивыми мощами, которые так глубоко опечалили монахов и богобоязненных горожан, включая несчастную кузнечиху, были, по сути, отказом от страшного заговора. Полюбив шарлатана Одона, я забыла о нашей мести, и именно за это решил наказать меня мой брат Сальво, уже рукоположенный в монахи и столь усердный в монашеской службе, что ваш начальник сделал его судьей сего трибунала и охотничьим псом. Потому он и вынюхивал по дорогам и селам запах ереси, приняв имя Рикельмо, потому что, надев монашеское платье, вы утрачиваете всю прежнюю жизнь и срываете ее с себя, как грязную кожуру.

Мой брат Сальво, несомненно, верил, что без труда обманет собратьев, опекунов, капелланов и иерархов ордена, которые опекали его с тех пор, как графский управитель отослал его со двора графа Дезидерио, и воспользуется