– А какой художник был! – расстраивался и недоумевал Лёшка. – Такой талантище! И выставки с успехом проходили, и продавался. Надо же, что вышло…

В конце концов Лешка позвонил Наде, и она согласилась принять Сидоркина обратно – она любила Славку очень сильно, Лешка сам тогда, в юности, завидовал ему и мечтал встретить такую же Надю, и переживал, когда этот дурак бросил ее из-за какой-то грудастой мочалки.

– Марин, а ты не могла бы ему помочь? Как мне помогла, а? Чтобы он завязал?

– Лёш, ну сколько раз тебе говорить: я ничего с тобой не делала, ты сам.

– Хорошо-хорошо. Но ты помогла, подтолкнула. Попробуй, а то жалко мужика.

Марина попробовала. Она долго «вглядывалась» в Сидоркина, пока завтракали, потом отозвала Лёшку в другую комнату:

– Лёш, не получится ничего. Он сам выбрал этот путь, понимаешь? Я могу его отрезвить, но только хуже будет. Он тогда сразу повесится или под машину кинется.

– Как? Почему?

– Он жить не хочет. Потому что писать больше не может.

– Но если он пить перестанет, он же…

– Лёш, все наоборот! Он не потому не пишет, что пьет! Он пьет потому, что не пишет! Он кончился, как художник, понимаешь?

– Нет, не понимаю!

Лёшка и правда не понимал: это же не голос, который вдруг может пропасть у певца, не сломанная рука у скрипача. Вон Бетховен и глухой – сочинял музыку! Руки на месте, голова на месте, глаза смотрят – как можно разучиться писать? Он машинально схватил карандаш и быстро начеркал на листочке забавную собаку, чешущую лапой за ухом. У Лешего везде валялись блокноты и карандаши, потому что рисовал он постоянно, а рассказывая что-нибудь, так непременно, помогая словам картинками. Он отвез Сидоркина к Наде – по дороге тот тоже пытался что-то рассказать про Валерию, но Лёшка отмахнулся от бреда спившегося человека. Но вот теперь и Андрюха туда же…

Но Лешему не хотелось задумываться обо всех этих странных вещах в день своего триумфа – потом, потом! И он снова мысленно окунулся в праздничную атмосферу вернисажа, вдохнув аромат роз, большой букет которых держал на коленях, потом вдруг засмеялся.

– Что ты?

– Я кино вспомнил, «Берегись автомобиля». Помнишь, там Деточкин с премьеры едет в «воронке» с ментами, весь в букетах. Такое выражение лица у Смоктуновского! Вот и у меня сейчас, наверное, такое же.

– Это точно!

Дом словно одичал без них, отвык за лето и осень. Даже после ремонта все казалось темным, бедным и маленьким – по сравнению с хоромами Валерии. Марина зажгла везде свет, открыла форточки, впуская морозный воздух.

– Марин, ты постели, я лягу. Устал что-то.

Когда пришла к нему, показалось, что спит – нет, открыл глаза: не спится. Разделась, потянулась всем телом…

– Подожди, постой так! Я полюбуюсь.

– Да на что там любоваться – я такая толстая!

– Ты не толстая. Ты – спелая.

– Как груша, что ли?

– Не смейся. В тебе сейчас столько женского! Раньше девического было больше, это особая красота. А сейчас…

Стоя в полосе лунного света, падающего из окна, Марина плавно, словно танцуя, повернулась перед мужем и бессознательно встала в классическую позу мраморной Афродиты. Алексей смотрел. Потом задумчиво произнес:

– «И создал он образ, подобной женщины свет не видал, и свое полюбил он созданье; было девичье лицо у нее; совсем как живая, будто с места сойти она хочет, только страшится…»[6]

Марина физически ощутила тяжелую волну горячей нежности, остановившей мгновение – не застывшее, как янтарь, а длящееся, и длящееся, и длящееся. Так длится, постепенно изнемогая, звук гулкого колокола.

– Иди ко мне…

Потом она пристроилась, как всегда, ему под руку – просто лежали, пригревшись, медленно погружаясь в дрему, в темную сонную воду, где вспыхивали и гасли искры прошедшего праздника. Плыли вдвоем по лениво текущей реке, в узкой долбленой лодочке, смотрели в мерцающее звездное небо. Такая тишина настала, такой покой. Успокоение. И Леший сонно пробормотал:

– Ты чувствуешь, как все устаканилось?..

«Да, – думала Марина, – именно». Устаканилось, успокоилось, улеглось. Утихла стремнина, что швыряла о пороги и била о скалы, растаял водоворот, что затягивал в черный омут, выровнялось течение. Это – гармония. Весы уравновесились – чаши застыли и не двигаются. Точка покоя. Но так не продлится вечно. Что-то изменится, и опять придут в движение чаши весов. Вот если бы видеть будущее! Знать, к чему готовиться! Нет, не вижу. Чуть-чуть, как в туманную ночь с фонариком, на два шага вперед. А может, и не надо? Лишнее это.

Просто жить.

И любить.

А что будет – то будет…

И пока они с Лёшкой лежали, обнявшись, в ладонях Времени, неведомое Будущее вырастало из дня сегодняшнего, как росток из крошечного зернышка, чтобы стать деревом, распуститься, зацвести и упасть спелыми плодами к их порогу.