Однажды после очередного пира у Фридриха заболел живот. Не найдя ночью щеколды, он обкакал крыльцо. За ночь все примерзло. И хозяйка, и я ругали Фридриха беспощадно, а на следующую ночь он опять сделал то же самое, а потом, к счастью, выздоровел.

После очередного стаканчика самогону у него развязывался язык и он выкладывал свою самую отъявленную фашистскую идеологию. Я стремился выучиться от него немецкому языку и много с ним разговаривал, но для опровержения его взглядов у меня не хватало запаса немецких слов.

Все германское — литературу, искусство, машины, консервы, девушек — он считал верхом совершенства. Окончил он 9 классов школы с техническим уклоном, и ничему, кроме как о великой Германии и азам механики, его не учили.

— Кто такой был Наполеон? — спрашивал я.

— Это тот, кого мы победили при Лейпциге и при Ватерлоо.

— А ты слышал, что Наполеон завоевал всю вашу Пруссию за 10 дней? О битве при Йене слышал?

— Это неправда. Германию никто никогда не завоевывал.

— А ты слышал, как мы побеждали вашего Фридриха Великого, как мы ваш Берлин брали?

— Это неправда. Фридрих Великий был непобедимый полководец и гениальный правитель.

— А почему мы вас сейчас победили под Сталинградом?

— Это румыны и мадьяры оказались трусами и побежали. Если бы не голод, мы бы никогда не сдались.

— А кто такой был Карл Маркс?

— Это австрийский министр, но его звали Отто.

— А кто такой был Энгельс?

— Не знаю.

— А кто такой был Ленин?

— Это тот, кто изображен на ваших деньгах.

Фридрих не читал никаких книг, он говорил, что от них нет никакой пользы, и, как механик, до войны читал лишь техническую литературу. В театры он не ходил, считал это занятие скучным, но зато часто ходил в кино, потому что там показывают хорошеньких полуголых девочек.

Узнав о том, что он увлекался живописью, я попросил его назвать самых знаменитых художников на свете. Он перечислил десятка два немецких, из коих большинство я никогда не слыхивал. Я попросил его назвать несколько великих художников в Италии.

— Неужели ты думаешь, — гордо ответил он, — раз Италия в союзе с нами, я обязан знать имена итальянских художников?

А однажды, правда после соответствующей порции Russische Schnaps, он мне прямо сказал:

— Как я могу считать тебя равным! Ты славянин, а я германец.

Я понял, что такого махрового не переубедишь, спорить с ним не стал, но продолжал много разговаривать, понимая, что учусь у него немецкому языку.

У пожилых женщин он пользовался большим успехом. Когда они собирались вокруг него, он, смешно жестикулируя, начинал говорить, как заводная кукла: «Мама». Другое слово, которое он знал, было «Катюша», которое он произносил с различными интонациями.

— Сиротинушка бедный, по маме тоскует, — умилялись женщины. И случалось, на столе появлялась четвертинка самогону или кринка молока.

Не меньшим успехом Фридрих пользовался у девчат. Была у него губная гармошка, на которой он исполнял различные немецкие песенки. И еще он подмигивал, улыбался, причмокивал, подщипывал. Девчата хохотали и визжали. Но я строго следил, чтобы ухаживания Фридриха не заходили бы чересчур далеко.

Однажды вечером он пропал. В ужасе я избегался по всей деревне и наконец нашел его в женском окружении, уплетающим яичницу. Его зазвали и угостили.

Дальнейшая судьба его такова: всю войну он оставался механиком при гараже нашего УВПС-100. Шофера отзывались о нем как о расторопном, умелом, добросовестном работнике и веселом человеке. Он не только сам чинил, но учил других, как обращаться с трофейными машинами различных марок. Между прочим, он женился на одной девчонке, и они были очень привязаны друг к другу.

Когда же война кончилась, вновь назначенный начальник Особого отдела решил, что не годится немцу пребывать в нашей части, и приказал отправить Фридриха в лагерь для военнопленных под Берлином.

Если мне посчастливится попасть когда-нибудь в Вену, я постараюсь разыскать человека, которому спас жизнь и который меня выучил немецкому языку.

Кое-как, трудясь неистово, проехали мы 400 километров и добрались до большого села Калмык, находившегося между станцией Поворино и городом Новохоперском. Горючего мы пережгли уйму, и тут стало ясно, что надо остановиться и ждать прихода весны.

Калмык было огромное село с двумя сельсоветами и восемью колхозами. Мы там прожили 12 дней, с утра до вечера играя в преферанс. Единственной нашей работой было ночное дежурство у автомашин.

И тут неожиданно обнаружилось, что наша общая соль — полторы тонны — пропала. Да, полторы тонны из двух тонн исчезли из передка «француженки», где она береглась под личными вещами офицеров. Крику было много, но такое количество соли нелегко было унести. У топографов своей соли было достаточно, не иначе, как не имевшие ее дежурные господа офицеры таскали понемногу с самого первого дня.

Баландин поспешил раздать оставшуюся соль между всеми нами. Офицерам выдали вдвое больше, чем нам грешным. Я получил 8 кило, но тут же обнаружил, что у меня и у Облогина уперли с квартиры не менее пуда. Хозяева говорили, что знать не знают, ведать не ведают.

Наконец по хорошей сухой погоде мы двинулись дальше.

В Новохоперске — маленьком живописном городке — мы сидели 2 дня, так как «француженка» пропала. Только на третий день выяснилось, что она попала за 7 километров на станцию Новохоперск и там застряла в грязи. Начальник над нашей машиной капитан Паньшин ругал «господ офицеров» за бестолковость.

Был он молодой, красивый, высокий, и мне очень нравился. Среди офицеров во второй половине войны росла чванливость и кастовая замкнутость. Вот этого в Паньшине совсем не было. Он обращался к нам как к равным, при очередной буксовке машины энергичнее других хватался за ее борт, первым брал лопату или подсовывал под колесо знаменитый ватник.

До войны он работал в Москве архитектором, в частности, проектировал внутреннюю отделку гостиницы ЦДКА и дома, где жили артисты ЦДКА, откуда после ареста выселили семью зятя моей жены Бориса Александрова. С Паньшиным я встречался, когда война кончилась. Недавно он умер от рака легких.

В Новохоперске я разыскал читальню и набросился там на комплект газет, которых почти не видел в течение последних трех месяцев. Два дня я провел в читальне и читал сводки Информбюро как увлекательный роман.

Мы никак не могли дознаться, где существует переправа через Дон. Сведения от разных встречных и от попутных комендатур мы получали самые различные и потому из Новохоперска повернули на запад на Бутурлиновку.

Не доезжая этого крупного железнодорожного узла, обе машины застряли в очередной грязи. Погода стояла весенняя, жаворонки заливались, солнышко светило, земля ждала плуга… А серые неубранные прошлогодние хлеба и редкие трупы расстрелянных немцев у дороги нарушали идиллию.