Жрец закончил упражнение и передал чашу Грхабу. Настал черед Дженнака бросать палочки.

— Две, — сказал наставник. — Черную и серую!

Он сумел рассечь каждую на четыре части, хотя в полутьме тусклые цвета Коатля были почти неразличимы. У Дженнака, игравшего с десяти лет, так еще не получалось. С желтым или красным фаситом он, пожалуй, справился бы не хуже Грхаба, но уследить за палочками темных оттенков было куда сложней.

Его учитель ловко перебросил раковину в правую ладонь; поверхность воды не всколыхнулась.

— Еще две, балам. Цвета Сеннама!

Эти Грхаб разбил на шесть частей, ударив растопыренными веером пальцами. И сразу же протянул чашу Дженнаку:

— Теперь ты!

Вверх взлетел синий фасит, потом — зеленый, а после них пошли все черные да серые: не краски радуги над водопадом, а тени от скал да облаков.

«Точи меч утром, точи меч вечером», — повторял про себя Дженнак, рассекая мелькавшие палочки. Они, как и раковина с водой, были точильным камнем, а руки его, и глаза, и все тело — клинком. Или наконечником стрелы, или лезвием секиры…

Вдруг вспомнился ему один из фиратских дней, когда была еще жива Вианна; вспомнилось, как он облачался перед боем в доспех и думал, как воинская одежда меняет человека. Нагим он беззащитен, словно червь, вооруженным — опасен, как ягуар… Обнаженный, жаждет любви; покрытый железом и костью, несет гибель…

Верно, но смотря для кого! Продолжая рубить натрое черные да серые палочки, Дженнак бросил взгляд на учителя и усмехнулся. Грхаб — без разницы, нагой или в доспехе — был опасен, как ягуар, и нес врагу погибель; и сейчас, когда он облачился в один набедренный шилак, никто не назвал бы его беззащитным. Скорее наоборот — Грозным, будто Хардар, воинственный сеннамитский демон!

Некоторое время он размышлял над тем, стоит ли уподобляться Грхабу. Это был сложный вопрос, ибо Дженнак являлся не только воином, но и владыкой, и в первую очередь — владыкой! С одной стороны, наследник должен выглядеть в глазах людей ягуаром, внушающим трепет и страх; с другой, что хорошего в страхе? Страх унижает человека, лишает разума и силы, а на что пригоден такой соратник и слуга? Даже боги, как написано в Книге Минувшего, не стремились ужаснуть смертных, но требовали лишь почтения и прилежания к знаниям и искусствам.

Однако мир жесток, и человек-ягуар в нем господин и повелитель; а страх, внушаемый им, бывает полезен и благодетелен. Если бы там, в Фирате, воины не только почитали своего накома, но и боялись бы его — боялись так, как лама боится волка, — что изменилось бы? Быть может, ничего; быть может, многое… Возможно, страх перед вождем превратился бы в страх перед тасситами, и Фирата пала бы при первой же атаке. Возможно, страх заставил бы людей сражаться до последнего… Возможно, Орри, сын змеи, убоявшись гнева наследника, не послал бы ту губительную стрелу… Или послал?

Все возможно — и ничего! А потому — точи меч утром, точи меч вечером!

Закончив упражнение, Дженнак встал, поправил браслеты с голубыми жемчужинами, сверкавшие на его запястьях, и хрипло произнес:

— Поднимусь наверх. Трапезничайте без меня.

Чоч-Сидри, собирая палочки, понимающе закивал, но на широком лице Грхаба отразилось неодобрение. Вытащив из корзины циновку, он развернул ее на полу, пробурчав:

— И куда же ты поднимешься, балам? В хоган к свистунье или повыше?

Свистуньей наставник звал Чоллу Чантар; к песням ее он оставался глух, зато не мог простить заносчивости и высокомерия. Впрочем, сеннамиты всегда недолюбливали арсоланцев; то было вечное противоречие между людьми прерии и жителями гор, меж теми, кто пас стада в просторных степях, и теми, кто тесал камень и громоздил глыбу на глыбу, чтоб отгородиться от опасностей прочными стенами городов. Правда, в Сеннаме тоже строили из камней, но одни лишь башни-крепости для знатных, а городов там вовсе не было. По сеннамитским законам, столь же мудрым, сколь и странным, дозволялось возводить лишь одну башню в угодье, которое человек мог обойти за день.

Грхаб меж тем продолжал ворчать — но вполголоса, чтобы не услышали наверху:

Если ты снова к ней, так чем она тебя накормит? Тремя зернами маиса да травяным настоем? Пища для девушек, не для мужчин, клянусь Хардаром! Мужчине, коль он знатен, полагается есть мясо с бычьей ляжки и пить вино, а незнатному есть мясо с хребта и ребер и пить пиво… Вот так, балам!

— То, что растет на земле, полезней того, что бегает по ней, — внушительно произнес Сидри. — Утром положено есть маис, тыкву и ананас, томаты, бобы, орехи либо земляные плоды, и пища эта может насытить и женщину, и мужчину. Погляди на Унгир-Брена, аххаля: он почти не ест мясного, только грудки керравао да запеченных и панцире черепах.

— И стар твой аххаль, как черепаха под задницей Ceннама! Так стар, что не понять уже, мужчина он, женщина или дух. А ученик мой молод! И он не дух, а балам! Балам же в землях Перешейка значит — ягуар… и там всяком недоумку известно, что жрут ягуары… — бурчал сеннамит, выкладывая на циновку деревянные кейтабские блюда, на них — плотные комки пекана. Пах пекан, к слову сказать, не только мясом, но также ягодами и терпкими травами, предохранявшими от гниения и порчи. Затем Грхаб потянулся к кувшину и вскинул глаза на Сидри. — А вина твой старый аххаль пьет не меньше, чем ты, молодой. И розовое пьет, и белое, и красное!

— Чаще розовое, но белым и красным тоже не брезгует, — заметил Сидри. — Однако утром не пьет! — Глаза жреца смеялись, а пальцы сплетали для Дженнака прихотливую вязь киншу: мол, не спорь с наставником, милостивый господин, а отправляйся наверх, к свистунье-певунье, ибо три зерна маиса из рук красавицы скорей насытят тебя, чем целая бычья ляжка, поданная сеннамитом.

Решив, что совет мудр, Дженнак вышел на палубу, сдвинул за собой полотняные стенки хогана и уцепился за канат. Время, однако, было раннее, а потому он поднялся не к Чолле, а выше, на плоскую кровлю башенки или рулевую палубу, как называли это место кейтабцы. Отсюда тянулись вниз три каната и две лестницы из прочных сизалевы веревок, с веревочными же ступеньками. Дженнак, само coбoй, лез по канату, как полагается настоящему мореходу. Очутившись на корабле в первый раз, он удивился, что к хоганам кормовой надстройки, и к помосту лучников на носу, и на нижнюю палубу ведут не лестницы из дерева и не сходни, а лишь канаты, веревки да полированные шесты. О’Каймор объяснил: кому потребна удобная лестница, тому не место на борту драммара. Таким лучше глотать дорожную пыль, а не соленые морские брызги, ибо человек, не могущий забраться по канату, не человек вовсе, а черепашье яйцо, акулий потрох. Объяснив же это, тидам добавил, что веревочные лестницы предназначены для тех, кто ранен в бою или увечен, а прочие, у кого руки-ноги целы, пользуются канатами да гладкими шестами, по которым удобно соскальзывать на нижнюю палубу и в трюм. Дженнак не возражал, как и Чолла-гордячка и вся ее арсоланская свита; они понимали, что на море свои обычаи и что корабль лишь издали похож на дворец.