Я с благодарностью читал эти поучительные таблички, с удовольствием узнавая, например, что Рембрандт выглядит на автопортрете таким мрачным потому, что его только что объявили банкротом, но в одном из залов я увидел мужчину с мальчиком лет тринадцати, которые совершенно не нуждались в табличках.

Они были, как, думается, сказала бы королева-мать, «из низших слоев». Все в них говорило о бедности и материальной нужде — плохом питании, малом доходе, плохом дантисте, небогатых перспективах и даже о плохой прачечной, но мужчина рассуждал о картинах с любовью и знанием, от которых просто сердце переворачивалось, а мальчик внимательно прислушивался к каждому слову.

— Вот видишь, это поздний Гойя, — негромко говорил мужчина. — Посмотри, какие точные, сдержанные мазки — совершенно иной стиль, чем в ранних работах. Помнишь, я говорил тебе, что Гойя не создал ни одной по-настоящему великой картины до пятидесяти лет? А это — великая картина.

Понимаете, он не хвастался своими познаниями — он делился.

Такое часто поражало меня в Британии — необъяснимая образованность людей из непривилегированного общества — часто они назовут вам растение по латыни или окажутся специалистами в политике древней Фракии или ирригационной техники Гланума. Как-никак, это страна, где в финальной игре программы «Знатоки» часто побеждают таксисты и кондукторы. Я никак не могу решить, счесть сие обстоятельство потрясающим или жалким: то ли это страна, где машинисты знают Тинторетто и Лейбница, то ли страна, где люди, знакомые с Тинторетто и Лейбницем, вынуждены работать машинистами. Знаю одно — здесь такое встречается чаще, чем где бы то ни было.

Потом я вскарабкался по крутому склону к замку, который показался до странности, почти гротескно знакомым. Я не бывал здесь прежде и не мог понять, откуда взялось такое чувство, пока не сообразил, что смену караула в Эдинбургском замке показывали в «Это Синерама», которую я посмотрел в Брэдфорде. Замок был точь-в-точь как в кино, только погода другая, и марширующие горцы Гордона, к счастью, отсутствовали, но одно разительно переменилось с 1951 года — вид с террасы на Принсез-стрит.

В 1951 году Принсез-стрит была одной из великих улиц мира: элегантный проспект, окаймленный с северной стороны солидными тяжеловесными викторианскими и эдвардианскими зданиями, возвещавшими об уверенности и величии империи — Северобританская торгово-страховая компания, пышное классическое здание «Нового клуба», старый отель «Уэверли». А потом их, одно за другим, начали зачем-то сносить и заменять, по большей части серыми бетонными коробками. На восточной стороне улицы всю площадь Сент-Джеймс, открытое зеленое пространство, окруженное толпой жилых домов восемнадцатого века, сровняли бульдозером, чтобы расчистить место для одного из самых низменных, уродливых комплексов «торговый центр/отель», какие когда-либо выходили из мастерской архитектора. Теперь от эры величия Принсез-стрит остались разве что случайные обломки, такие как отель «Балтимор» и мемориал Скотта, да часть фасада универмага «Дженнерс».

Позже, уже возвращаясь домой, я нашел в своем справочнике «Книга британских городов» художественную иллюстрацию центра Эдинбурга как бы с высоты птичьего полета. Она изображала Принсез-стрит, из конца в конец застроенную старыми зданиями. То же относилось ко всем другим впечатлениям художников о британских городах — Норидже и Оксфорде, Кентербери и Стратфорде. Так нельзя, знаете ли. Нельзя сносить прекрасные старые строения и притворяться, будто они стоят, как стояли. Но именно это делается в Британии в последние тридцать лет, и не только со зданиями.

И на этой кислой ноте я ушел поискать настоящей еды.

А теперь поговорим о чем-нибудь воодушевляющем. Поговорим о Джоне Фэллоузе. Как-то в 1987 году Фэллоуз стоял у окошка лондонского банка, ожидая, пока его обслужат, и тут перед ним втерся начинающий грабитель Дуглас Бат, помахал дробовиком и потребовал от кассира денег. Рассерженный Фэллоуз велел Бату «отвалить» в конец очереди — под одобрительные кивки других ожидающих. Неподготовленный к такому обороту событий Бат покорно удалился из банка с пустыми руками и тут же был арестован.

Я вспомнил здесь этот случай, чтобы отметить, что если есть золотое качество, характеризующее британцев, это благовоспитанность, и попирать ее — опасно. Уважительное внимание к окружающим — основа британской жизни, и без него, в сущности, не может завязаться ни один разговор. Почти каждое обращение к незнакомцу начинается со слов: «Я ужасно извиняюсь, но…», за которым следует та или иная просьба: «не могли бы вы сказать, как попасть в Брайтон», «помочь мне подобрать рубашку моего размера», «убрать ваш чемодан с моей ноги». И, когда вы исполните эту просьбу, британцы неизменно улыбнутся робкой виноватой улыбкой и снова извинятся, сожалея, то отняли ваше время или неосмотрительно подставили ногу под ваш чемодан. Я просто в восторге.

Иллюстрируя мою мысль: когда я на следующее утро выписывался из «Каледонии», женщина, стоявшая передо мной, беспомощно обращалась к портье.

— Я ужасно извиняюсь, но у меня в комнате никак не включается телевизор.

Видите ли, она не поленилась спуститься вниз, чтобы извиниться, что их телевизор не работает. Сердце мое захлестнула теплая волна любви к этой странной, необъяснимой стране.

И все это проделывается совершенно инстинктивно, вот в чем штука. Помнится, когда я был еще новичком в стране, я приехал на вокзал и обнаружил, что открыты всего два из дюжины окошек билетных касс. (Для иностранных читателей поясню, что, как правило, в Британии, сколько бы ни было окошек, открыты только два, разве что в час пик, когда открытым оказывается всего одно окошко.) Оба окошка были заняты. Так вот, в другой стране произошло бы одно из двух: либо пассажиры ломились бы в обе кассы, требуя внимания все одновременно, либо образовались бы две медленно продвигающиеся очереди, и в каждой стояли бы мрачные люди, убежденные, что другая очередь движется быстрее.

А здесь, в Британии, ожидающие пассажиры спонтанно избрали более разумный и остроумный образ действий. Они выстроились в одну очередь в нескольким футах от обоих окошек. Когда одно из них освобождалось, стоящий первым подходил к нему, а остальные продвигались на шаг вперед. Это было на удивление справедливо, и, самое примечательное, что никто этого не предлагал и не распоряжался. Так получилось.

Примерно то же самое произошло и теперь, потому что, когда леди с заупрямившимся телевизором закончила извиняться (должен отметить, портье принял ее извинения с изумительным великодушием и даже намекнул, что если что-то в ее номере оказалось не в порядке, то ей никак не следует винить в этом себя), он обернулся ко мне и еще одному дожидавшемуся джентльмену с вопросом: «Кто следующий?», и мы с ним совершили сложный ритуал «После вас, нет, только после вас, нет, прошу вас, благодарю, вы очень любезны», от которого на сердце у меня еще больше потеплело.

На второе утро в Эдинбурге я вышел из отеля в наилучшем расположении духа, взбодрившись от этих веселых и вежливых переговоров; солнце светило вовсю, и город снова преобразился. В тот день Джордж-стрит и Куин-стрит выглядели положительно очаровательными, солнечный свет начистил каменные фасады, и сырой мрачности, покрывавшей их накануне, как не бывало. Вдалеке блестел Ферт-оф-Форт, парки и скверы ярко зеленели. Я взобрался на Маунд к старым городским террасам, чтобы полюбоваться видом, и поразился, как сильно изменился город. Принсез-стрит оставалась шрамом архитектурных неудач, зато за ней на холмах теснились щеголеватые крыши и торчали колокольни, придававшие городу характер и элегантность, совершенно незамеченные мною вчера.