Бог знает, откуда люди брали силы и время, чтобы тащиться в лектории, на концерты и в художественные клубы, но они это делали. В светлой комнате висели тридцать или сорок картин, выполненных членами Эшингтонской группы. Средства группы были столь скудными, что многие рисовали дешевой эмульсией «валпамур» на бумаге, картоне или клеенке. Мало у кого имелись холсты. Было бы жестоким заблуждением предполагать, будто Эшингтонская группа выпестовала новых Тинторетто или хотя бы Хокни, но картины дают убедительную летопись жизни в шахте и шахтерском поселке на протяжении полувека. Почти все изображают сцены из местной жизни: «Субботний вечер в клубе», «Кошечки» — или сцены в шахте, и немало достоинства им добавляет то, что видишь их в шахтерском музее, а не в какой-нибудь столичной галерее. Второй раз за день я был потрясен и пленен.

И вот, между прочим, одна мелкая деталь: уходя, я заметил табличку с именами владельцев шахты и выяснил, что одним из тех, кто извлекал наибольшую выгоду из всего этого пота и мучительного труда в угольном горизонте, был наш старый друг У. Дж. Ч. Скотт-Бентинк, пятый герцог Портленд; и мне не в первый раз пришло в голову какой удивительно, умилительно маленький мирок — Британия.

В том-то, видите ли, ее слава, что она умудряется быть одновременно интимной, малоформатной и в то же время чуть ли не лопается от событий и интересных мест. Я постоянно исполнен восхищения — вот вы бродите по городку вроде Оксфорда и на протяжении нескольких минут проходите дом Кристофера Рена, здание, где Галлей открыл свою комету, дорожку, по которой Роджер Баннистер впервые пробежал милю менее чем за четыре минуты, и лужайку, где гулял Льюис Кэрролл; или стоите на Сноу-Хилл в Виндзоре и одним взглядом охватываете Виндзорский замок, игровые площадки Итона, кладбище, где Грей писал свои элегии, и место, где впервые давали представление «Виндзорских насмешниц». Есть ли еще место на Земле, где на столь скромном пространстве собрано больше подобных достопримечательностей?

Я вернулся в Пегсвсуд, купаясь в лучах восхищения, и сел на поезд до Ньюкасла, где нашел отель и провел вечер в состоянии безмятежного восторга, гуляя допоздна по гулким улицам, с любовью и почтением разглядывая статуи и дома, и закончил день с одной мыслишкой, с которой теперь оставляю и вас. Вот она.

Как это возможно, в этой дивной стране, где на каждом шагу встречаешь памятники гения и предприимчивости, где испытаны и исчерпаны все пределы человеческих возможностей, где свершались многие из величайших достижений промышленности, коммерции и искусства, — как это возможно, что, когда я вернулся в отель и включил телевизор, опять крутили «Кэгни и Лэйси»?

И вот я приехал в Эдинбург. Есть ли где-нибудь более прекрасный и заманчивый город, чтобы сойти в нем с поезда в морозный темный ноябрьский вечерок? Выбраться из тесного подземного нутра вокзала Уэверли и очутиться в самом сердце такого славного города — это настоящее счастье. Я много лет не бывал в Эдинбурге и забыл, как он пленителен. Каждый памятник архитектуры был освещен золотыми лучами прожекторов — и замок, и банк Шотландии на горе, и отель «Балморал», и мемориал Скотта внизу, — и освещение придавало им некое призрачное величие. Город был полон суеты конца рабочего дня. Автобусы проносились по Принсез-стрит, конторские работники и продавцы спешили по тротуарам, торопясь домой к своему хаггису и супу кокки-лики и к своим волынкам или чем там развлекаются шотландцы после захода солнца.

Я заказал номер в отеле «Каледония» — безрассудный и экстравагантный поступок, но здание просто потрясающее и очень эдинбургское, и мне хотелось хоть на одну ночь принадлежать ему, поэтому я двинулся по Принсез-стрит мимо готической ракеты мемориала Скотта, приходя в неожиданный восторг от слияния с торопливой толпой и от зрелища замка на скалистом холме, силуэтом очертившегося на фоне бледного вечернего неба.

В Эдинбурге на удивление остро, куда сильнее, чем в Уэльсе, ощущаешь себя в другой стране. Не по-английски высокие и тонкие здания, другие деньги и даже свет неуловимо иной, северный. Витрины всех книжных магазинов полны книгами о Шотландии и шотландских авторов. И, конечно, другие голоса. Я чувствовал, что Англия осталась далеко позади, вдруг натыкался на что-то знакомое и с изумлением думал: «О, смотрите-ка, и здесь «Маркс и Спенсер»», как если бы увидел его в Рейкьявике или Ставангере, где ничего подобного не ожидаешь. Очень свежее чувство.

Я поселился в «Каледонии», бросил вещи в номере и тотчас вернулся на улицы. Меня тянуло под открытое небо, ко всем приманкам Эдинбурга. Я влез по крутому холму к замку, но вход был закрыт на ночь, и я удовлетворился тем, что прошелся вниз по Королевской миле, почти вымершей в этот час и очень красивой суровой шотландской красотой. Я заглядывал в витрины многочисленных туристских лавочек, размышляя, как много всего Шотландия подарила миру — килты, волынки, шотландские береты, жестянки овсяного печенья, ярко-желтые джемперы с узором из больших ромбов (излюбленный наряд Ронни Корбетта), милейшие гипсовые слепки Грейфрайарз Бобби[35], мешочки с хаггисом, — и как мало людей вне Шотландии во всем этом нуждаются.

Позвольте мне сразу же заявить напрямик, что я питаю величайшую любовь и восхищение к Шотландии и ее умному, веселому народу. Известно ли вам, что среди шотландцев больше студентов на душу населения, чем в любой другой европейской нации? А список взращенных Шотландией знаменитостей совершенно непропорционален ее скромным размерам: Стивенсон, Уатт, Лайелл, Листер, Бернс, Скотт, Конан Дойл, Дж. М. Барри, Адам Смит, Александр Грэм Белл, Томас Телфорд, лорд Кельвин, Джон Лоджик Бэйрд, Чарльз Ренни Макинтош и Иэн Маккаскилл — лишь немногие. Среди многого другого мы обязаны шотландцам виски, плащами, резиновыми сапогами, велосипедными педалями, телефоном, гудроном, пеницилином и пониманием принципа действия конопли — подумайте, как несносна была бы жизнь без всего этого. Так что, спасибо тебе, Шотландия, и не расстраивайся, что нынче тебе никак не выиграть кубок мира по футболу.

Спустившись по Королевской миле, я снова оказался у входа во дворец Холируд и пробрался к центру по темноватым переулкам. В конечном счете меня занесло в необычный паб на площади Сент-Эндрю под названием «Черепица» — вполне подходящим, потому что весь он, от пола до потолка, был выложен узорной выпуклой викторианской плиткой. Впечатление создавалось, будто выпиваешь в туалете принца Альберта, — не так уж плохо, как выяснилось. Во всяком случае, что-то в пабе, как видно, меня зацепило, потому что я не по уму перебрал пива и, выйдя, обнаружил, что почти все рестораны уже закрылись. Пришлось доковылять до своего отеля, подмигнуть ночному портье и улечься в постель.

Утром я проснулся страшно голодным, бодрым и с небывало ясной головой. Я подал себя ко входу в ресторан «Каледонии». Человек в черном костюме спросил, угодно ли мне позавтракать.

— Угодно ли Ферту-Форта?[36]— игриво спросил я в ответ и пихнул его в бок.