Девушкам было забавно: трое на одной, в общем-то неширокой постели. Маня и Соня уплелись и рухнули.

Таня задержалась:

– Галина Степановна, позвольте, я вам помогу помыть посуду?

– Что ты, милая! Сама управлюсь. Иди отдыхай, ведь умаялась.

– Вы тарелки вытираете или оставляете сушиться? Каким полотенцем вытирать? Мы бабушке никак не можем доказать, что чистые тарелки надо складывать пирамидой, стекать. Так современно. Уже есть, тетя Настя рассказывала, специальные подставки для сушки чистой посуды.

– Тетя Настя чья будет?

– Жена дяди Степана, сына бабушки Марфы. У них есть сын Илья – наш кумир в детстве. А нас троих Бама – мы ее так сокращенно зовем, от «бабушка Марфа», – взро́стила и воспитала вместе с дедушкой Сашей. Он обалденный, очень умный и жуткий диссидент, сейчас мемуары пишет. Куда миски ставить?

– В горке по твоей левой руке полочки, видишь? Бабушка троих девок-сироток поднимала?

– Мы не сиротки в полном смысле слова. Ложки и вилки в этот лоток? Первой была я с трехмесячного возраста…

Галина Степановна пришла в кладовку, где развалился и храпел на перьевом матрасе, брошенном поверх сена, муж.

Перевернула его на бок, откатила к стенке:

– Двиньсь!

– Уже вставать? Вроде тёмно, – бормотал муж.

– Дрыхни, терпивец! – устроилась рядом. – Вот же-шь на судьбу плачемся! Такие мы разнесчастные! Свекруха заела, все жилы вытянула, всю кровушку выпила…

– Не понял, – продираясь сквозь дрему, спросил муж, – ты кому жалуешься?

– Никому, спи! Я сама с собой. Жалуемся, а самие легко устроились. При одном-то сыне-герое, а Бама троих девок подняла. Да каких девок! Татьянка-то! Ох, хороша! Хоть иди и удави собственными руками эту бровастую Катьку!

– Сам удавлю, – бормотал муж, – только дай еще поспать, хоть минутку.

Татьяна с беспробудно спящими, уставшими до чертиков сестрами не церемонилась: перекатила их к стенке, впечатала грудь одной в спину другой. Места осталось достаточно: на спине развалиться, в потолок смотреть и мечтать, сна-то ведь нет даже на горизонте сознания. О чем мечтать?

У него потрясающие плечи, спина, атлетические руки и ноги. И линия позвоночника, если смотреть на него сзади, она смотрела сзади, когда в аэропорту он подхватил их вещи и нес к машине, эта линия: хребет – от мощной шеи до узкого таза – как ствол дуба… Не будем превращаться в фанатичных анатомов! Есть лицо. Его лицо. Глаза. Какого цвета? Глупая, не запомнила. Какая разница? На таком лице можно иметь глаза даже розового цвета. Розового – это слишком, захихикала Таня. Она бодрствует, а Соня с Маней дрыхнут. Не по-сестрински, несправедливо. У них была присказка, когда требовалось что делить: «Как? По-сестрински или справедливо?»

У девчонок ведь чешутся места укусов сибирских комаров-птеродактилей? Соню почешем на руках и на спинке. Маню мы подерем на ногах и на спинке. О! Завозились, зачесались. Отлично! Усилим атаку.

Иван, не спавший, но уже погружавшийся в сон, встрепенулся от девичьего крика. Это был и не крик собственно, и не визг, и не мольбы о помощи, а девичье-женское верещание, смысл которого не ловится, но заставляет мужчину вскочить и безрассудно мчаться на звук.

Они, ленинградские гостьи, боролись, дрались, кувыркались. Рубахи задирались, демонстрируя соблазнительные участки голого женского тела. На сегодня, на сто лет назад и столько же вперед его, Ивана, мужской лимит платонического созерцания девичьих прелестей был исчерпан.

Иван разозлился и вдруг превратился в сержанта Звэря:

– Бэла команда спать! Кто еще пикнет – закатаю в рубэроид и отправлю в долину прэдков!

Девушки мгновенно затихли, нырнули под оделяло, натянули его до подбородков.

Наутро Ивану было стыдно за грубое ночное командование. А также за то, что туалета у них нет. Пожалуйте во двор, в будыли. Где кучи и воняет. Девушки носов не морщили и никак не выказывали своего городского презрения. Они умывались и чистили зубы у рукомойника. Все трое одновременно – с борьбой за стерженек, регулирующий подачу воды.

– Легким движением бедра, – проговорила Таня.

Слегка изогнувшись в сторону, она резко выпрямилась, толкнула сестер, и они отлетели от рукомойника. Таня завладела стерженьком. Но у Сони был полный рот воды с пастой, и белый фонтан окатил Таню. Пока Таня выясняла отношения с Соней, стерженек оказался в распоряжении Мани.

Иван подсел к деду Максиму, курившему на скамейке.

– Ты, унучек, как женишься, нарожай девок. Гляди, какие озорные, чисто козочки. Веселье и благодать сердца рядом с ними. А пахнут-то как! Ты чуешь, как пахнут?

Иван много чего чуял, но обсуждать это с дедом был не намерен. Тем более что дед с приездом ленинградок будто слегка тронулся умом. На морщинистом, вечно хмуром лице поселилась гримаса затаенной радости. Будто он слышал внутреннюю музыку и млел от восхищения. Лицо деда было непривычно к смеху и улыбкам, поэтому гримаса отдавала блаженностью – как у сумасшедшей тетки Егорихи.

– Дед, у тебя с головой все в порядке? – спросил Иван. – Что ты все лыбишься?

– На себя посмотри! Что ты все фертышшси, как петух? Иди, гостюшек завтраком корми.

– Вообще-то я не нанимался их обслуживать! – поднялся Иван. – Я подрядился только доставить их в Погорелово.

– У тебя справно получилось, безаварийно.

Иван показал деду кулак и побежал в дом: метать на стол, что мама оставила на завтрак.

– Где козы во дворе, там и козел без зову в гости, – послал ему вслед дед Максим.

Блины. К блинам сметана. Конечно, своя. Это точно не масло, а сметана. Варенья разные. Можно яишню пожарить с десяти яиц. Еще грибы, правда прошлогодние. Новых еще нет. У нас грибами только белые и грузди зовут. Также рыба соленая, огородина ранняя…

Девушки сказали, что им блинов – за глаза. Ели с аппетитом, не жеманились. На Ивана свои острые язычки не точили. Но и не оставили в покое. Опосредованно мстя ему за ночной перепуг, разговаривая как бы между собой.

– Соня! – сказала Таня. – Помни про свою генетику. Ты уже пятый блин уминаешь.

– Рубэроида не хватит, – подхватила Маня, – закатать тебя и…

– …отправить в долину прэдков, – с притворной скорбью продолжила Соня. – Иван, там, в долине, на женскую комплекцию ведь не смотрят? Тогда я еще один блинок.

Эти девушки не просто отличались от сельских – тех, что знал Иван. Ту же Катю взять. Эти девушки были с другой планеты. Где свобода духа абсолютная. Переходящая в задор, кураж и выступление паяцев.

Оказалось, что эти свободные личности, с первого взгляда и с первого общения изнеженные манерные столичные барышни, таковыми не были. После завтрака Маня отправилась мыть посуду, Соня спросила, где веник, и принялась подметать пол. Татьяна подсела к бабке Акулине и завела с ней разговоры про болезни и самочувствие.