Подошел мальчик лет восьми и, раскрыв рот, стал смотреть на Николая.

— А про Шуру вы ничего не знаете? — спросил Николай не глядя.

Женщина зачем-то развязала и опять завязала платок на голове.

— Они, кажется, при немцах оставались? — спросила она.

— Оставались. У нее мать больная была.

Женщина почему-то вдруг оживилась:

— Да, да. Старуха умерла. У нее, кажется, рак был.

— А Шура? — спросил Николай.

— Шура? — Женщина задумалась и опять поправила на голове платок. — Шура сейчас здесь не живет. Она на Жилянской, кажется, живет.

— Не… В тридцать восьмом номере вовсе, — сказал мальчик и опять раскрыл рот.

Николай пристально посмотрел на него:

— А ты откуда знаешь, о ком мы говорим?

— Знаю, о тете Шуре, что в семнадцатой квартире жила.

— А теперь, значит, в тридцать восьмом? Ты точно знаешь?

— Точно. С улицы на третьем этаже. Я ей раз помогал дрова нести. У нее тогда рассыпались, а я помог собрать. И нести помог.

— Это четвертый или пятый дом от угла, — сказала женщина. — Там, где примусная мастерская. Теперь я вспомнила, она туда переехала. — И улыбнулась. — Не в мастерскую, конечно, а в дом.

Николай тоже улыбнулся:

— Ну, спасибо, большое спасибо, — и торопливо, точно боясь, что его задержат, зашагал по направлению к улице.

Женщина некоторое время смотрела ему вслед, опять покачала головой, потом взяла свое ведро и, шлепая сваливающимися с ног калошами, пошла к мусорному ящику.

Николай быстро шел вниз по улице и смотрел по сторонам. Прошли мимо две девушки и обернулись. Николай тоже обернулся. Девушки рассмеялись. Николай расправил складки гимнастерки. Она была коротенькая, выцветшая, с наполовину оторванным и засунутым за ремень рукавом. Широкие маскировочные шаровары, рука на перевязи — вид, не совсем обычный для тылового города. Прохожие оборачивались. Николай невольно поймал себя на том, что это ему даже приятно.

Дойдя до угла, он увидел парикмахерскую и вспомнил, что надо побриться. Парикмахерская была та самая, в которой он брился еще до войны. Николай зашел. Парикмахер — новый, узкоплечий, с копной удивительно мелко вьющихся волос, с презрительно-скучающим выражением лица — чистил ногти, развалившись в кресле. При виде вошедшего сразу вскочил.

— Усы и бачки сбреем? — неожиданно весело спросил он, бросая под стол грязную и вынимая из ящика свежую салфетку.

— Сбреем, — сказал Николай и посмотрел на себя в зеркало.

Он давно не видел себя в таком большом, красивом зеркале. Оказалось, что лицо его стало совсем медным от загара, брови и ресницы выгорели, а отпущенные от нечего делать в госпитале усы и баки выросли почему-то рыжими. Лицу они придавали безусловную лихость, но в то же время явно старили. Николай решительно повторил:

— Сбреем, ну их…

Парикмахер спросил, где и как Николая ранило и скоро ли наши будут в Варшаве. Николай отвечал и чувствовал, что к ответам его прислушиваются. Даже кассирша — пышная, полногрудая девица с сонными от жары глазами — вылезла из-за загородки, чтобы лучше слышать.

Парикмахер стал брить усы. Николай не мог отвечать на вопросы и, следя в зеркале за движениями парикмахера, старался припомнить, как выглядит тридцать восьмой номер, о котором говорил мальчишка во дворе. Сначала ему показалось, что это тот большой серый дом, в котором была мясная лавка. Затем, что малень-кий, двухэтажный, с обваливающимся балконом. Потом вспомнил, что маленький — это тридцать четвертый, серый — тридцать шестой, а следующего за ними он не помнил, но помнил, что перед ним рос старый дуплистый вяз с кучей вороньих гнезд, под которыми тротуар всегда был белым. Очевидно, это и есть тридцать восьмой.

Николай стал думать о Шуре, но сразу же постарался отогнать эту мысль: Шура почему-то представилась ему похожей на ту женщину из двадцать четвертого номера — худой, поблекшей, с морщинками возле глаз. Чтобы не думать об этом, он стал рассматривать в зеркало пышную кассиршу, которая опять забралась за свою перегородку и от жары и безделья клевала носом.

Парикмахер сделал компресс, массаж, запудрил все лицо, от чего оно стало розово-лиловым, и, стряхнув последние волоски, сказал:

— Ну что? Правильная работа?

— На десять лет помолодели, — сказала из-за своей загородки кассирша, — жена не узнает.

— Узнает, — рассмеялся Николай и еще раз, издали, посмотрел на себя в зеркало. Если бы не белесые, выгоревшие брови и слишком широкий нос, он совсем был бы собой доволен.

Он заплатил лишнюю пятерку и вышел. Парикмахер, прощаясь, усиленно приглашал его заходить почаще.

2

Тридцать восьмой номер оказался именно тем домом, о котором подумал Николай. Вяз по-прежнему стоял на своем месте, и по-прежнему над ним вились вороны, а на тротуаре белели пятна. Дом был пятиэтажный, кирпичный. Маленькие тонконогие девочки, отчаянно визжа, играли на тротуаре в классы.

Переходя с противоположной стороны, Николай посмотрел на окна третьего этажа (мальчик говорил, что на третьем этаже) и решил, что второе справа, с беленькой занавеской, из-за которой выглядывал фикус, и есть Шурино.

Николай вошел в парадное и по темной лестнице с забитыми фанерой окнами поднялся на третий этаж. Там оказалось две двери, одна против другой. На правой висела бумажка с указанием, сколько кому стучать. Фамилии Митясовой на ней не было. Николай постучал в дверь напротив. Где-то в глубине, очевидно на кухне, слышны были голоса, но никто не открывал. Он постучал еще раз. Никто не подходил.

«Если и сейчас не откроют, значит все в порядке», — загадал Николай, и в ту же секунду донесся далекий женский голос:

— Эмма, слышишь же, стучат. У меня руки мокрые…

Не дожидаясь Эммы, Николай торопливо постучал третий раз, и за дверью раздалось веселое детское: «Сейчас, сейчас!»

Дверь отворила девочка лет двенадцати.

— Вам кого? — спросила она.

— Скажите, Митясова здесь живет? Или Вахрушева, может быть?

— Александра Павловна?

— Александра Павловна.

— Здесь. — Девочка повернулась в сторону кухни и крикнула: — Мама, это к тете Шуре!

Из темного коридора, вытирая руки о юбку, вышла женщина с озабоченным лицом.

— Что ж ты свет не зажигаешь, Эмма? — (Девочка повернула выключатель.) — Вы к Александре Павловне?

— Да.

— Ее нет дома.

Женщина вопросительно смотрела на Николая, придерживая одной рукой дверь. Николай по-прежнему стоял на площадке.

— Вы хотите ей что-нибудь передать? — спросила женщина.

— Нет… То есть… Я хотел ее видеть.

— Но ее сейчас нет дома. У нее замок висит на двери.

Женщина почему-то не приглашала его войти, и Николаю пришлось самому сказать, что он хотел бы дождаться Александры Павловны.

— Ну что ж, — сказала женщина, — пройдите тогда в кухню. Эмма, покажи.

Женщина пропустила в дверь Николая, и он пошел