– Чем плох старый костюм? – сердито буркнул Анджело.

– А чем хорош? – огрызнулась в ответ Кэтлин. – Ребенку нужны ботинки, чулки и белый воротник. Все остальные тоже должны выглядеть прилично, ты в том числе.

– Ты ограбила банк? Где мы все это возьмем? – возмутился Анджело. – Я, знаешь ли, не печатаю деньги.

– Зато пропиваешь изрядное их количество. Я кое-что откладывала на праздничный обед и подарки. Хочу показать семье, что мы не скряги какие-нибудь и у нас все как полагается. Для Фрэнки этот день – особенный.

И почему только женщины обожают стоять на коленях в старом соборе, где воздух тяжел от ладана, священники облачены в белое, а свечи мерцают в темных углах, отбрасывая блики на статуи? Когда Анджело слышит латынь, его пробирает мороз по коже. Это совсем другой язык, отличный от итальянского – живого, горячего, страстного, такого, который прорывается через всю улицу, когда скандалят соседи.

Анджело посмотрел на своих детей: Фрэнки, аккуратный тихоня, начал читать слова на афишных тумбах еще до того, как пошел в школу, а Джеки, его братишка, уродился неугомонным сорванцом. Младшенькая, Патти, без устали цокала железными подметками на старых башмаках и сводила всех с ума своими проказами, пока Анджело пытался слушать Карузо на древнем граммофоне, взятом в кредит.

Кэтлин подняла из-за граммофона страшный шум.

– Анджело, мы не можем позволить себе такие вещи! Нам еще платить за костюм Фрэнки к первому причастию.

– Мог бы обойтись сорочкой и брюками. Я не желаю, чтобы мой сын часами торчал в церкви. Мальчишке нужен свежий воздух и уличные драки, а ты хочешь вырастить из него жеманную девицу. Как только ирландские попы доберутся до его безгрешной души…

– Чем тебе не угодил отец Рейген?

– А чем угодил? Хочет, чтобы Фрэнки в этом-то возрасте пел в церковном хоре! В прежние времена нас, итальянцев, едва пускали на порог старого собора Святого Патрика, а теперь гляди-ка, мой сын будет стоять на хорах с ирландцами!

– Между прочим, он наполовину ирландец!

В гневе Кэтлин могла наповал сразить мужа одним словом, поэтому Анджело поспешил прочь, сыпля ругательствами себе под нос. Их ссоры с Кэтлин напоминают летнюю грозу: только что сверкала молния и гремел гром, а в следующую минуту уже льет теплый ливень.

Кое-какие денежки из тех, что приносила подпольная винокурня, Анджело оставлял себе, но всякий раз ноги отчего-то несли его в питейное заведение, насквозь пропитанное сигаретным дымом, где он играл в карты и опрокидывал стопку за стопкой. Правда, это развлечение дорого ему стоило: дома приходилось выворачивать карманы. Если Анджело приносил много денег, вечер продолжался мирно, если же карманы были пусты, жена с ним не разговаривала.

В воскресенье Кэтлин увела детей в церковь на мессу.

Теперь еще придется изображать рьяную веру, – с досадой думал Анджело о предстоящей церемонии, – восторгаться детскими нарядами и новыми четками, за которые большинство семей не расплатится до конца года.

Сам он ходит в церковь только на Рождество и Пасху, хотя отец Бернардо часто справляется о нем и вздыхает. Зато Анджело до сих пор чтит пятнадцатое апреля и рассказал детям все о «Титанике». Он и Кэтлин возили детей к Мемориальному маяку, сооруженному в память жертв катастрофы. Черный шар, установленный на верхушке маяка, каждый день ровно в тринадцать ноль-ноль падает вниз, отмечая точное время гибели печально известного лайнера. Фрэнки, Джек и Патриция знают про Марию, маленькую Алессию и мамину сестру, тетю Лу, – знают, что они погибли, так как спасательных шлюпок на всех не хватило.

Каждый год Анджело достает маленькую пинетку, обшитую кружевом: он до сих пор считает, что это башмачок его дочки. С годами все труднее верить, что Алессия жива, но порой, думая о ней, Анджело проливает скупую мужскую слезу, и это всегда злит Кэтлин.

Нередко он чувствует полный упадок сил. В лавке приходится таскать тяжелые ящики, с Анджело ручьем льется пот и ломит спину. Чтобы облегчить боль, он прикладывается к бутылке. В последнее время они экономят каждый цент, живут буквально на одном супе. Анджело в шутку называет жену «Суповой королевой Нижнего Манхэттена». Никто, кроме нее, не способен превратить ложку мясного бульона в большую кастрюлю наваристого супа, и все же дети едва ли ложатся спать сытыми.

Иногда они ходят гулять в Батарейный парк, где смотрят на огромные пароходы, которые покидают Нью-Йоркскую гавань, проплывая мимо статуи Свободы.

– Теперь вы – americani, – повторял Анджело сыновьям, наставив на них палец. – Эта большая страна работает на вас. Не обращайте внимания, если кто-то будет вас обзывать. Вы родились настоящими американцами. Играйте в футбол, бейсбол, делайте что угодно, только держитесь подальше от ирландских попов. Церковь – это cosa femminile. Слышишь меня, Франческо? Церковь – для женщин.

В день конфирмации Фрэнки проснулся в четыре часа утра. Ему велели поститься с полуночи, ничего не есть и не пить, пока святые дары не коснутся его уст. Анджело пришел в ярость. Ребенок еще слишком мал, нельзя лишать его даже воды!

– Сегодня у меня особенный день, папа, я его очень долго ждал. А я почувствую, когда на меня снизойдет Господняя благодать? – Фрэнки, аккуратно разложивший одежду на постели, поднял глаза.

Анджело устыдился своего маловерия.

– В этом костюме ты похож на принца. Что это? – Он взял в руки широкий воротник тончайшего кружева. – Откуда это у тебя?

– Из Италии. Тетя Анна сохранила его для своих сыновей. А раньше он принадлежал дяде Сальви. Мама его выстирала.

Анджело провел рукой по воротнику, внимательно разглядывая изящную кружевную вязь. В детстве у него тоже была похожая вещь, однако не воспоминание заставило его глаза наполниться слезами, а узор – такой же, как на кружевной манжете крохотной пинетки. Нет сомнений, и то и другое сплетено в его родной деревне. Только-только начал он забывать о своем горе, как получил новое напоминание. Может быть, это знак?

От усталости Мэй валилась с ног. Стоял теплый денек, на рынке шла бойкая торговля, а Селвин с самого утра был не в духе. Он сидел на кухне и занимался починкой мотоциклета.

– Уберите со стола эту промасленную тряпку, мистер Форестер, тут вам не гараж, – не выдержала Мэй, глядя на испачканный пол.

– Не тарахти, женщина! – отрезал Селвин. – Не дом, а базарная площадь какая-то, ни минуты покоя.

Для Мэй Селвин – точно раскрытая книга. Сегодня у него выдался один из «черных» дней. Стоит ему выпить пинту-другую пива, как он начинает на чем свет ругать правительство: жилья для героев войны не хватает, страну довели до крайности и так далее. Чем больше Селвин пил, тем агрессивнее и убедительнее становился. От Мэй требовалось все ее мужество, чтобы в одиночку заходить в пивную и сообщать Селвину о том, что ему пора отрывать зад от стула. Она ненавидела грязные заплеванные забегаловки, где воняло табачным дымом и прокисшим пивом, как ненавидела и этот пустой, остекленелый взгляд печальных глаз Селвина.