У барака Мулле очень кстати встретился Слава Харцвели.

Харцвели-скульптор был на зоне главным «метростроителем»: и идея ему принадлежала, и проект он сам разработал, и всеми работами он руководил – «генеральный подрядчик», как называли Славу участники тайного строительства. Слава сидел по экономической статье – за растрату: он работал в бригаде скульпторов, ваявших городские памятники в златоглавой столице. Славка бахвалился, будто приходится чуть ли не племянником одному очень знаменитому скульптору, любителю крупных форм в градостроительстве. Находясь в нижнетагильской зоне, Харцвели крупно повздорил с местным тюремным начальством, дело дошло до драки. Ему накинули срок и перевели на север на воспитание к Беспалому. Подполковник же, вдруг обнаружив в себе тягу к высокому искусству, приветил столичный талант и поручил ему оформлять скульптурными композициями скучный тюремный ландшафт. Славка поселился в чистом спецбараке (был у Беспалого и такой показательный барак для демонстрации заезжим начальникам и ревизорам из центра) и принялся обустраивать зону. За короткий срок он уставил всю внутреннюю территорию могучими деревянными изваяниями русских царей (их он вырезал из цельных вековых стволов). Вскоре закрытой территории стало не хватать работоспособному и плодовитому Харцвели, и он активно взялся облагораживать территорию вокруг зоны, в поселках, где проживало тюремное начальство и свободные поселенцы, отбывающие последний год наказания. Но главным Славкиным достижением стало обустройство половых отношений с медсестрой Лизкой Свиридовой. В свободное от ваяния время Славка провел немало сладких часов в объятиях любвеобильной женщины, о чем охотно рассказывал зекам в своих витиеватых остроумных вечерних рассказах, расцвечивая каждый эпизод живописнейшими подробностями, по своему колориту вполне достойными фантазии талантливого грузинского художника…

Мулла поприветствовал Славку-скульптора и между прочим шепнул, что очень скоро, возможно, его рукотворное подземное творение будет открыто для публики, и попросил тихо проверить лаз на проходимость.

– У меня к тебе, Славик, будет еще одна совсем незначительная просьбица, касающаяся твоей крали из больницы. Ее, насколько я знаю, Лизой зовут?

– Лизой, – недоумевая, подтвердил Харцвели. – А в чем дело? Может, что не так, Мулла? Так ты скажи сразу.

– Не беспокойся, Слава, все так. Но нужно, чтобы твоя охочая до любви толстуха сделала одно очень важное для нас дельце: вот только не знаю, как к ней с этим подступиться.

– А ты положись на меня, Мулла. А уж я «положу» на нее – и все будет в порядке.

– Так-то оно так, да только наше дело уж больно деликатное и рискованное.

– Ну что ж, тогда на нее должны «положить» и другие, а за это Лизка не только какую-то там просьбицу выполнит, она за это верным цепным псом служить будет; лишь бы повторили удовольствие, а там хоть трава не расти.

– Славик, значит, наматывай на ус, чего ты должен добиться от своей подружки. К ней в лечебницу сейчас водят семерых новеньких. На какие-то процедуры. Так вот скажи ей, чтобы она вместо прописанных им препаратов в желтых пробирках начала вкалывать им вытяжку женьшеневого корня. Там у нее, я знаю, в шкафу на верхней полке ампулки стоят. Ребятки ведь столичные, нежные, сильно отощали – витаминчики им придадут сил. Самое главное, не забудь – Ветлугин в курсе этой моей просьбы. Так что пускай она не бздит.

Но и не дурит, поскольку дело нешуточное, сам знаешь.

– Заметано, Мулла! Твое слово – закон! – весело улыбнулся скульптор. – Будь уверен, Лизка сделает. И еще сделает. И еще. Она же безотказная. Только кое-кому из ребят придется попотеть как следует.

– Ну, действуй, Слава. И слава Аллаху.

Через неделю после разговора с Харцвели старый вор собрал своих самых надежных, самых верных людей и приказал начать «зачистку» Щеголя. Это означало, что всех доверенных и гонцов «химика» надлежало одного за другим устранить в течение ближайших двух-трех недель, чтобы вокруг Щеголя образовалась пустота. Только после того, как стукач лишится своих верных цепных псов, можно будет подобраться к нему вплотную и вцепиться в глотку…

Страшный кошмар часами не покидал уставшее от постоянной муки и страданий тело Варяга. Потом на каких-нибудь несколько минут к нему возвращалось сознание, он начинал различать окружающие предметы, людей, переполненную тюремную камеру, решетки на окнах. Огромным усилием воли заставлял он себя подняться, пытался вырваться из оцепенения, окутывающего все его существо. Жестокая внутренняя борьба шла не на жизнь, а на смерть: как в последнем бою, как перед последним броском к вершине – во что бы то ни стало зацепиться окровавленными пальцами за край скалы, нечеловеческим усилием воли подтянуть всего себя, увидеть спасительный выступ и вползать, вползать, сначала грудью, потом животом, всем телом, перевалиться через рубеж, отделяющий от пропасти, от неминуемой смерти… А там покой и возможность отдышаться; там восторг преодоления, победы; там жизнь, освобождение, причастность к завтрашнему дню. Там чей-то до боли знакомый голос:

– Вла-а-адик! Где ты? Сынок? Ау-у! Отзовись же. Мы здесь, иди к нам. Здесь столько ягод… и столько света… Мы наверху. Иди к нам по верхней дорожке.

– Я иду к вам, мамуля. Но дорожка ведет все время не туда… Я чуть не сорвался… Помогите же мне кто-нибудь…

И снова провал, снова темнота. А из темноты шепот, зловещий, жуткий:

– Говоришь, смотрящим заделался… Ага, понятно! Думаешь, без тебя за Россией больше некому посмотреть. Ошибаешься, Варяг! Ой как ошибаешься! Ты лучше смотри себе под ноги, а то как бы гляделки вместе с головой в параше не оказались… Попугали вы воровскими делами народец, делишки свои сделали, теперь пора и вас, законных, приструнить, под наши законы подвести: не хер вам свою крутизну дальше демонстрировать, не хер людей баламутить; скоро вы сами себе кресты в задницу будете засовывать, скоро умолять будете хотя бы жизнь вам, падлам, сохранить. На коленях будете ползать, мразь; харкотину нашу языком с асфальта будете слизывать. Пришло наше время. Варяги нам больше не нужны.

И, поправляя очки, все шестеро покрасневших от возмущения мужчин сели в новые автомобильчики и скрылись за поворотом. А из подъезда соседнего дома вышла Светлана с Олежкой и таким заученным, правильным тоном вдруг начала ему втолковывать как школьнику:

– Как же ты, Владик, недоглядел ни друзей своих, ни близких, даже мать, даже отца, даже Егора Сергеевича? Переиграли тебя. Сначала по нашим российским тюрьмам гоняли, потом заставили по заграницам мотаться, лишь бы не на родине. И сейчас не напрасно в американской тюрьме продержали. Успели, как видишь, время выиграть. Соратников твоих ближайших поуничтожали. Армия-то – вон она, а опереться – не на кого. Еще чуток – и заколеблется верный народ, начнет шарахаться из стороны в сторону. Армией ведь нужно управлять, без этого она как вата. Ветер поднимется и всех сдует. Верно, сынок? – Светлана повернулась к Олежке и кокетливо погрозила ему пальчиком: – Не делай как папа, сынок!