А Лешко-коротышка на Охту попал, в придорожную канаву. Лихой район, случайному мертвяку там не удивятся.

С трупами – Франекова идея. Сам Пупек одного хотел – лечь рядом, четвертым. Не позволил Лупоглазый. Тряхнул за грудки, дурные мысли вышиб, а после разъяснил, что к чему. Найдут всю троицу сразу – землю рыть станут, а до правды докопаются. Если же по одному – глядишь, обойдется. От гвалта даже польза будет.

Смотри, свет, как безвинных поляков режут в Петербурге!

– Найди Гамулецкого, Франек. Этот шут много знает. Не убивай, сюда волоки. Хочу послушать, какую арию он мне споет.

Усмехнулся Лупоглазый. Молодец, панёнок, такой ты мне нравишься! Ободрила Пупека улыбка верного хлопа. Учил он когда-то хитрую науку математику. Вот тебе задачка, корнет, с иксами-игреками…

Решай!

– Гамулецкого, допустим, уберем. Так, Франек? Из наших больше никто выдать не сможет. Кто остался? Датчане? – наверняка уже в Ригу катят. Ну и скатертью…

Глянул слуга – будто пикой в грудь ударил.

– Прав ты, Франек. Нельзя их живыми оставлять. Вдруг пан Эрстед мемуар сочинить вздумает?

Торвена, шваба датского, вслух не помянул. Стыдно, ой, стыдно… Франек, как о шпионе узнал, сразу сказал: убей вражину, панёнок! Без лишних слов – убей! Сам не можешь – мне прикажи. Дал слабину Пупек, не послушал хлопа. Вспомнил, как хромал давний приятель, как пот со лба утирал. Калеку прикончить – великая ли честь для шляхтича?

И вот – три мертвых товарища после калеки. Сволочь ты, Торвен, если подумать. Не захотел тихо помереть вместе со своей татаркой. Ты – сволочь, а я – слюнтяй и дурак. Нельзя отпускать! Никого из вас – нельзя… Знал бы, что кораблем поплывете, нанял бы бриг с охтинскими головорезами. Тебя, Торвен-друг, заставил бы по доске пройти. А Волмонтовичу серебра бы не пожалел – в глотку залить.

– Как притащишь Гамулецкого, пройдись по нашим. Нужны трое-четверо со слугами. Такие, что глотки режут, совета не спрашивают. Бери чистых пред законом, чтобы подорожную легко выписали.

Кивнул слуга; одобрил. Трудна задачка, икс на игреке сидит, синусом погоняет – тем больше чести. Заодно и причина есть самому пану Пупеку на белом свете задержаться. Не довелось с тираном посчитаться – значит, в доме приберемся.

Все косточки выметем!

– Ванну. Гамулецкого живьем, – резюмировал Франек. – Людей со слугами. И не вздумай опий курить, панёнок! Вернусь – учую…

Насквозь видел хозяина верный хлоп. Знал – не удержится, достанет из «хованки» трубку, купленную в Ливерпуле. Пять лет назад отпустил Франек панёнка к англичанам – одного, с наемным дурнем-лакеем. А как вернулся Пупек, поздно стало. Опий – хуже блудливой актриски, не надоедает. Бился Франек, хитрые штуки изобретал, да не смог от зелья отучить. Порой месяц панёнок держался, два, три, а там – все едино…

– Учую – убью, – подвел итог слуга, не дрогнув лицом. – Тебя убью и себя порешу. Спасу пана от геенны и муки вечной, а сам – как выйдет. Негоже шляхтичу от дури китайской дохнуть. Клятву батюшке твоему давал – не жизнь сыну сберечь, так честь…

– Не будет опия, Франек. Честью клянусь.

Поверил слуга.

Ушел.

А после ванны, после двух чарок ставленной вудки – накатило, подступило к горлу. Выходит, все напрасно? Вся жизнь – зря? Не мог отставной корнет слово чести сломать. Но кроме опия имелся у него в запасе ларец из кипариса.

Когда понял пан Пупек, что не спасет его от дурмана ни верный Франек, ни Черная Богоматерь Ченстоховская, а только панна Smierć, решил не тянуть – зарядить пистолю, стать на колени возле отцовского портрета… Никто бы не помешал, да штукарь Гамулецкий объявился. Тайно – всевидящий Франек, и тот не проведал. Подарил фокусник ларец с пахитосками, перевязанными зеленой ниткой. Каждая – с мизинчик, на полторы затяжки. Курнешь – много увидишь, далеко улетишь. И на опий после не тянет.

Открыл ларчик пан Пупек.

Обожгла горло первая затяжка.

– Курва ты, – сказал он Хелене. – Приходишь, когда не кличут. По ночам шляешься, в постель к мужикам лезешь. Со всеми готова к венцу пойти…

Улыбнулась в ответ Хелена:

– Твоя правда, Стась. Курва я, со всеми добра. И с тобою пойду! – жди, недолго осталось…

Хороша панна, красива – у живых такой красоты не встретишь. Разве что у мраморного ангела над могилой. Но тот – камень, твердь резная. Хелена же… Здесь она, белокурая, рядом, вот-вот губами губ коснется.

– Буду я твоей. Буду любить тебя верно. Недолго, правда, так под солнцем любовь коротка. А за мои ласки станешь ты служить мне. Здесь я – курва, у себя же – королевна!

Ушла горечь. Сладки затяжки, как поцелуи. Давно пора пахитоске сгореть, а все не кончается…

– Гордый ты, Стась. Над панами – пан. Таким и Орловский был. Пышный – не подступись. А как шагнул со мною к венцу… Курва я, значит? Поглядел бы ты, каким теперь пан Орловский стал – в моем-то королевстве!

Расхохотался гусар:

– Ай, королевна! Может, в царстве-государстве твоем встречу я доброго лекаря? Пусть разъяснит, отчего именно ты мне мерещишься. Говорили люди ученые, что призрак-мара соткан из наших тайных страхов. Вот и дивно мне: не встречал я похожих. Да и Хелен среди знакомых панночек не было.

– Не встречал ты таких, как я. А что не веришь, не беда. Поверишь. Тут тебе, сладкий, и льгота выйдет. Со многими ты меня познакомил, свиту мою пополнил… За то тебе я благодарна. Но втрое – что свел ты меня с милым дружком, с Казимежем Волмонтовичем. Всех я люблю ради долга. А с ним иначе вышло. Бегаю я за ним, как последняя шлёндра, а он от меня…

– Пошла вон, холера! Лучше бы Франек цепью меня к стене приковал… Мара ты, хворь моя, или нечисть из пекла – разберемся. Вон!

Нет Хелены. Один серный дым, а сквозь него – отсветы пламени.

Не к лицу гусару бояться, да и поздно уже.

* * *

– Нет, панове, не серьезно это, – рассудил пан Краков. – Верить тому, что штукарь в тазике углядел? Увольте, не в таборе цыганском живем.

Остальные были вполне согласны. Пан Лодзь усмехался брезгливо, пан Вильно ус крутил, а пан Варшавский и вовсе плюнул:

– Безделица, панове. То пан регистратор коллежский в Неву нырять не склонен. Вот и тешит нас байками. Кончайте его, пан Познанский. Есть Гамулецкий – есть забота, нет Гамулецкого…

Пан Познанский, он же пан Пупек, с ответом не спешил. Молчал, смотрел на мэтра Гамулецкого. Фокусник напоминал мешок с костями. Такой себе пан Лантух, который сперва от души встряхнули, а после к стене прислонили. Стоять неудобно, падать нельзя – Франек Лупоглазый рядышком пристроился.

– Подождем, – рассудил он. – Орловский ему верил.

Гамулецкий что-то булькнул в ответ.