Люцифер, не Люцифер, но был Павел Иванович, милейший человек и хлебосольный барин, с чертовщинкой. По усопшему батюшке рыдал горькими слезами. На поминках выпил рюмочку, другую… А потом встал, побледнел лицом – и в присутствии младшего брата Константина Ивановича заявил:

– Вопрос об обращении Солнечной системы в хозяйство есть вопрос об отношении сознательной силы к силе слепой. Клянусь вам, господа, чем больше выставим мы разумных сил, тем успех вероятнее!

– К чему бы это, Павлуша? – ласково спросил Константин Иванович. Он давно привык к курбетам брата. И не стеснялся обществом, зовя Павла Ивановича при всех по-семейному: «Павлуша». – Вот уж не ждали, не гадали…

– А к тому, что если разделить всю Солнечную систему на число погибших умов, то окажется, что на каждый ум придется некоторая ее часть. Вот и батюшка, встав к новой жизни, окажется помещиком в сферах небесных. Каждому – владение, никого не обидим…

– Ну и славно, Павлуша. Ты садись, отдохни…

Этот случай был не единственной странностью. Гостей с рекомендательным письмом от усопшего отца Павел Иванович принял, как родных. От Эрстеда и вовсе не отходил, каждую минуту норовил угостить чем-нибудь либо сделать подарок. Интересовался науками, политикой, делами европейскими; в последних проявил неожиданное знание предмета, легко переходя с языка на язык – французский, английский, немецкий. Как-то обмолвился, что служил в Коллегии иностранных дел, да вышел в отставку – по здоровью. Пел дифирамбы академику Эрстеду-старшему, как светочу прогресса, хватал собеседника за рукав:

– Ваш брат!.. о-о, ваш великий брат!..

Тут Павла Ивановича и заклинило. Лицо его стало безвольным, как у идиота, из уголка рта потекла слюна. Он потупил взор, взмахнул рукой…

– А имена, что на скрижалях вековых

Науки Дании сыны поначертали!

Они нам говорят о светлой звездной дали,

О тайных силах и небесных, и земных!

Все бы ничего, но Павел Иванович говорил по-датски – без малейшего акцента. Голос его остался прежним, глубоким и низким, но интонации… Эрстед похолодел, узнав манеру чтения. Так декламировал стихи Ханс Христиан Эрстед; более того, так гере академик декламировал свои стихи.

Но Эрстед-старший никогда не писал ничего подобного! Стихи, судя по содержанию, скорее могли принадлежать Андерсену; если угодно, Андерсену в авторском переводе гере академика с датского на датский.

– Любуюсь Зунда светлой полосой,

Что окаймляет берег наш волнистый

И пылью орошает серебристой…

Люблю, люблю тебя, мой край родной!

Павел Иванович запнулся. Черты его мало-помалу стали обретать смысл и волю. Копия отца, сейчас он был похож на Ивана Алексеевича, как никогда. Казалось, отец всплывает из глубин сына, как водяной – из глубокого омута, гоня прочь разыгравшихся бесенят. Едва самообладание вернулось к Гагарину, сходство поблекло, вернувшись к исходному противоречию: лицо такое же, но характер иной.

– Я что-то говорил? – рассеянно спросил он. – Не обращайте внимания, душа моя. Со мной бывает…

Заверяя хозяина, что все в порядке, Эрстед дал себе зарок: при следующем приступе исхитриться – и наскоро исследовать, что происходит с флюидом Гагарина. «Теория кризисов» Месмера подводила под такие припадки научную базу. Всякая нервно обусловленная болезнь стремится дойти до высшей точки своего развития, чтобы тело могло исцелиться. Припадок – попытка тела выздороветь, провоцируя кризис. Но достичь апогея без помощи опытного магнетизера, увы, невозможно.

Что ж, подходящий случай не заставил себя ждать.

Инквартус. Хоть философия системами богата,

Но цель одна. Пример: Зенона стоицизм,

Пиррона скептицизм, Спинозы реализм

И Фихтов ихтеизм с Берклея идеизмом,

Сократо-платонизм с антропофилеизмом,

Супернатурализм, перипатетицизм,

Доризм, пифизм, кратизм, фиксизм и фатализм;

Так без софизмов я всё кончу силлогизмом,

Что правды ригоризм вы греко-русицизмом

Хотели выразить – и я вас угадал.

Радимов. Да из каких земель вас князю Бог послал?

Философа Бог послал князю сложным путем. Если в целом – из Польши; если в частностях – из Парижа через Ниццу и Санкт-Петербург. Дивный баритон, каким были исполнены куплеты Инквартуса, не оставлял сомнений – это он, Казимир Волмонтович собственной персоной.

И грима не надо – черные окуляры да вид надменный.

Сыграть в «Пустодомах», что называется, «с листа», гордый поляк согласился без уговоров. Фактически сам предложил. Единый раз глянул на репетиции, как поет «философию» местный паяц, запинаясь на каждом «изме», погрозил дураку пальцем, отчего тот и вовсе язык проглотил – и пошел к Павлу Ивановичу с благой вестью.

Эрстед просто диву давался. Наверное, сказалась тяжкая дорога в Ключи, более похожая на спуск в ад. Призрак Вергилия все время маячил неподалеку. «Вы часом не Данте-с? Проводить?» – безмолвно вопрошал он, более похожий на чиновника XIV класса, нежели на поэта. «Земную жизнь пройдя до половины…» – распутица, дожди, замызганные станции; «я очутился в сумрачном лесу…» – жидкий чай, коляски, кибитки, дрожки, пьяные офицеры требуют лучших лошадей; «утратив правый путь во тьме долины…» – ухабы вынимают из тебя душу, копыта топчут ее в хлам…

Три недели кошмара!

Уже в окрестностях Москвы сатана превратил дороги в кашу. Да и были ли они, дороги? Мосты вечно чинили – иногда приходилось ждать до двух суток. На ночлег становились где попало: в ямских селах, на станциях, в крестьянских избах. В Твери ночевали у советника губернского правления, еще недавно – ссыльного Федора Глинки. Случайно встретились у «рогатки» – советник возвращался в город из имения жены; слово за слово, вспомнили войну – и до утра проговорили о баталиях Наполеона, обсудив их со всех сторон.

При отъезде Глинка подарил Эрстеду «Записки русского офицера», подписав книгу: «Вчерашнему врагу, сегодняшнему другу – от арестанта Петропавловской крепости, награжденного золотым оружием за храбрость». Смысла автографа Эрстед не понял, но поблагодарил.

И снова – чавканье колес в грязи…

Если б не Волмонтович, пропали бы. Вездесущ и всемогущ, князь поспевал всюду. Казалось, он отрастил себе шесть рук и четыре ноги, как индийский божок. Чудо! – он даже был приветлив с окружающими. От его приветливости драгунский капитан, желающий сей же час стреляться «через платок», делался шелковым и растворялся в тумане. Ямщик гнал, как бешеный, – лишь бы не оглянуться через плечо, не увидеть вопрошающий блеск окуляров. Генерал отказывался от курьерской тройки в пользу Эрстеда. За минуту до того генерал топал ногами и грозился Сибирью, да вот подкрался сбоку Волмонтович, пожелал доброго здоровья…