Правда же заключалась в том, что ни один аспект его сицилийского предприятия не имел даже отдаленной связи с реальностью. «Знать королевства горевала, что обречена на такое несчастье глупостью одного человека», – писал Матвей Парижский. Генрих, уверенный, что новый «крестовый поход» понравится знати, обнаружил, что бароны презирают его за безответственный авантюризм. Магнаты отказались участвовать в финансировании экспедиции и при каждом удобном случае предъявляли бесконечный список проблем, связанных с этой опасной затеей. Но Генрих поклялся исполнить обет – а нарушать клятвы он был отнюдь не так склонен, как его отец, – завоевать для папы римского далекий остров, важный символически, но почти не имеющий практической ценности.

К 1257 году финансовые проблемы, раскол при дворе и ошибки внешней политики слились воедино, и Генриха настиг идеальный шторм. Страна все сильнее сомневалась в его способности править. Казна опустела. Лузиньянов ненавидели. Он же упорствовал в своем сицилийском сумасшествии, ради которого заложил собственное королевство и бессмертную душу – без всякой надежды выкупить их обратно. Новый папа Александр IV поднимал шум и грозил – вероятно, не совсем искренне – привести в исполнение приговор интердикта и отлучения. А в 1258 году бароны Генриха, которых он созвал на парламент в Вестминстере в надежде каким-нибудь чудом получить от них помощь на оплату сицилийского прожекта, прибыли в радикально реформаторском настроении.

Если какая-то одна сцена может ярче всего отразить душевное состояние Генриха в 40-й год его царствования, это та, которую он в 1256 году приказал нарисовать в своей гардеробной в Вестминстере – приватном помещении, где королю мыли голову и где он проводил часы уединения. В этой сцене свора верных псов спасает короля от заговорщиков из числа его приближенных. Ребенком Генрих был свидетелем вторжения врагов в королевство его отца. В 1216–1217 годах малолетний король наблюдал, как бароны обратились против семейства Плантагенетов и пригласили на трон Капетинга. Теперь, 40 лет спустя, английские бароны вновь взбунтовались, и эти мучительные воспоминания вернулись. Генрих наконец-то доказал, что он сын своего отца.

Рано утром 30 апреля 1258 года большая группа знатных господ, рыцарей и их сторонников, лязгая оружием и доспехами, приблизилась к королевским палатам в Вестминстерском дворце. Впереди шествовали четверо: дядя королевы Пьер Савойский; Ричард де Клер, граф Глостерский; Роджер Биго, граф Норфолкский, и Симон де Монфор, граф Лестерский, бывший друг Генриха, ставший его головной болью.

Все они с рассвета были на ногах, нервничая в предвкушении предстоящего противоборства. Приближаясь к дверям роскошной приемной Генриха, бароны должны были понимать, что заявление, которое они готовятся сделать, королю не понравится. Согласно официальной версии, они пришли, чтобы дать ответ на прозвучавшее в Вестминстерском парламенте требование короля пожертвовать денег на разрешение сицилийского кризиса. Но на самом деле они явились, чтобы отдалить от короля его зловредных друзей Лузиньянов и взять в свои руки разрешение политического кризиса, который нельзя было игнорировать дальше. Они были связаны взаимным обещанием «оказывать друг другу помощь… против всех людей, поступать справедливо; не предпринимать ничего, если это можно сделать, лишь поступив несправедливо, сохранять верность нашему господину королю Англии и английской короне».

Их поступок был отражением времени. Когда 1257 год сменился 1258-м, Англия пришла в жалкое состояние. В конце лета 1257 года по стране пронеслась смертоносная эпидемия, затяжные ливни погубили осенний урожай, а тяжелая зима помешала подготовить поля к посеву. В стране начался мор, сельские жители умирали от голода тысячами. «Мертвые тела валялись повсюду, багровые и раздувшиеся; они лежали по пять и по шесть в свинарниках, навозных кучах или на грязных улицах», – писал Матвей Парижский.

Парламент, собравшийся тремя неделями раньше, проходил в наводящих ужас обстоятельствах. Уэльс сотрясали мятежи под предводительством грозного князя Гвинеда, Лливелина ап Гриффида. Папский посланник Арло грозил отлучением и интердиктом, если сицилийский долг не будет погашен, а Лузиньяны перестали даже делать вид, что Генрих их сколько-то контролирует. В начале апреля люди, верные епископу Эмеру Винчестерскому, убили человека из свиты влиятельного аристократа Джона Фиц-Джефри, но Генрих отказался наказывать преступников. Когда парламент в Винчестере собрался, чтобы отреагировать на очередное требование субсидии, бароны единодушно решили, что король бессилен укротить преступную группировку, подмявшую под себя двор.

В анналах Тьюксберийского монастыря подробно описана встреча, состоявшаяся 30 апреля. Весьма вероятно, что монахи записали все со слов непосредственных участников. «С приближением третьего часа [дневной канонический час, терция – середина утра] полные решимости благородные господа, графы, бароны и рыцари отправились ко двору в Вестминстер, – пишет летописец. – Они сложили свои мечи у входа в приемную короля и предстали перед королем, поприветствовав его как их господина с подобающим почтением и преданностью». Они не были бунтовщиками – они хотели, чтобы Генрих видел в них друзей английской короны и всего, что она должна символизировать.

Генрих же не видел ничего, кроме их доспехов. Мечи, может, и лежали у входа, но сложно считать друзьями людей, которые приближаются к трону, снаряженные как на войну.

«В чем дело, господа? – спросил он. – Неужели я, несчастный, теперь ваш покорный пленник?»

«Нет, – ответил граф Норфолк. – Но пусть гнусные и нетерпимые выходцы из Пуату [то есть Лузиньяны], равно как и все другие иностранцы, удалятся от вашего лица и от нашего, словно от лика льва, и тогда наступит "Cлава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение"».

Генрих наверняка был шокирован, но вряд ли удивлен так откровенно высказанной ему претензией. Ненависть к Лузиньянам была практически всеобщей – и ворвавшиеся к нему люди, скорее всего, опирались на тайную поддержку королевы. За годы правления перед Генрихом часто вставали политические вопросы, но теперь у него закончились ответы. Биго сообщил, что все магнаты единодушно постановили: король должен пообещать подчиняться их указаниям; Генрих и лорд Эдуард должны поклясться на Евангелии, что будут руководствоваться решениями совета, состоящего из 24 баронов, половину из которых созовет король, половину – магнаты; король не будет пытаться взимать никаких налогов; а еще Генрих должен отдать королевскую печать – главный инструмент правления – ответственному человеку, названному советом двадцати четырех. Они должны избрать постоянный совет из 15 человек, который будет направлять короля в решении текущих вопросов; парламент же будет собираться три раза в год и утверждать королевских министров.

Бароны требовали невероятных вещей, но обойти их ультиматум тем апрельским утром не было никакой возможности. События вышли из-под контроля Генриха, и противостоять коллективной политической воле баронов он не мог. В тот же день Генрих и его сын Эдуард поклялись на Евангелии исполнить все, о чем просил Биго. Проблемы копились долгих десять лет; Генрих окончательно доказал свою несостоятельность, и теперь от имени короля будет править комитет – все основные функции королевской власти перешли в руки баронов.