— Да-а… — задумчиво повесил голову Михаил. — Но должны же разобраться…

— Должны… Ты только помни, что хотя и нет никакого белого офицера, но есть расстрелянный казачий комдив Ермаков, с которым ты встречался… Аубянка-то знает… И Авербах знает, и Лузгину сказал. Лузгин, сукин кот, может быть, больше всех постарался — он-то читал новые главы… Теперь цензура просит их все для ознакомления. Публикацию велено задержать до особых распоряжений. Вот так-то, братец ты мой!

— Что же делать?

— Что делать… Ждать! Твой «Тихий Дон» — не «Белая гвардия», которую печатали в малотиражном журнале. Роман на всю страну прогремел, его публикацию нельзя за здорово живешь оборвать на полуслове. Так что кое-какие козыри на руках у тебя есть. Хорошо, что фильм по книге решили снимать: получишь еще несколько миллионов поклонников среди неграмотных. Заграница уже романом интересуется… Будем ждать и время от времени теребить Главлит. Рано или поздно они скажут, чего от тебя хотят. Боюсь только, тебе это не очень понравится…

— Александр Серафимович! Уж коли в апрельской книжке не будет напечатано продолжение, так давайте на последней странице напишем, что публикация будет продолжена в следующих номерах.

Серафимович грустно помотал головой:

— Нет, сынок…

— Но отчего же нет? — удивился Михаил. — Ведь в мартовском номере стоит: «Продолжение следует»! Вы представляете, как эта ситуация ударит по мне после клеветы о плагиате? Люди скажут: опровержение опровержением, а роман-то перестали печатать без всякого предуведомления! Значит, что-то тут есть!

— Знаю… Говорил с цензором об объявлении, а он сказал: в данный момент не надо связывать себя никакими обязательствами. Это, мол, в твоих же интересах. Кое-какая правда в этом есть: представляешь, мы напечатаем: «читайте во втором полугодии», а продолжения и во втором полугодии не будет? Лучше тебе от этого станет?

На втором пленуме РАППа, в сентябре 29-го года те, кто не осмелился возражать Ермилову год назад, что Григорий Мелехов — это «человек, постепенно идущий к большевизму», теперь шумно, с нескрываемым облегчением брали реванш. С охотничьим блеском в глазах выбегали на трибуну рапповские волчата Лидия Тоом и Александр Бек и кричали, чуть не срываясь на визг, что Шолохов, по сути — кулацкий писатель, он (какой позор!) «с любовью изображает казачий быт», а герои «Тихого Дона», особенно Григорий Мелехов, являются проводниками кулацкой идеологии.

Все это напомнило Михаилу, как однажды он ехал ночью через какую-то станицу. Из первой же подворотни выскочила собачонка и с лаем запрыгала вокруг коня. Из соседнего двора появилась другая. С противоположной стороны улицы, из зажиточного поместья, махнули через забор сразу три лютых кобеля. Пока Михаил проехал квартал, вокруг Серого бесновалось с разноголосым лаем уже штук двадцать собак. Конь пошел более спорым шагом, Михаил выпрямился и подобрал поводья. Каждый квартал собаки менялись: одни убегали к своим дворам, другие, напротив, пополняли ряды «оркестра». На базарной площади к охрипшей от лая разномастной своре присоединилась стайка бродячих, бездомных собак. В конце концов Михаилу надоел этот гам, и он замахнулся плетью. Собаки шарахнулись в разные стороны, подняли истошный лай, визг, подвывание… Это уж было совсем невыносимо слушать. Дальнейший путь пришлось проделать рысью. Дворовые собаки у околицы отстали, а бродячие с почетом провожали Михаила далеко за станицу…

После сентябрьского пленума, вплоть до появления «Поднятой целины», ничего хорошего критика о «Тихом Доне» не писала. Ошеломление и растерянность, вызванные невиданным триумфом романа в 1928 году, прошли. Теперь Шолохова, столь высоко вознесшегося, «приземляли».

Александр Фадеев был одним из немногих рапповцев, который сразу понял, что такое «Тихий Дон». «Неожиданно», «талантливо», «неповторимо» — пустые слова! Хитрец Миша Шолохов, прикидываясь простачком, уверенно выписывал себе пропуск в бессмертие. Он делал это не так, как Булгаков, подражавший классикам старого времени даже в одежде (стоячие воротнички, ботинки на пуговках с прюнелевым верхом), он работал под «красного казачка», ходил в кубанке, в гимнастерке с наборным пояском, курил махорку и был обеими руками за революцию. Но вот вышли две книги его романа, и стало ясно, что парень просто-напросто оставил всех в дураках. Рапповские писатели изворачивались, доказывали партии свое право создавать в литературе нечто такое, чего не делали другие, платили за это немалую цену. Он, Фадеев, использовал все свои связи и влияние, чтобы уйти с партийной работы в литературу. Для того чтобы обеспечить в критике успех «Разгрому», сделал еврея командиром партизанского отряда на Дальнем Востоке, чему откровенно удивлялись многие бывшие партизаны. Ну, был бы еще Левинсон комиссаром, скажем, в армии Блюхера, а Фадеев его — в тайгу, в небольшой отряд, на подножный корм… Правда, он не считал это такой уж большой натяжкой, и, может быть, правильно. То, что не подходило для Дальнего Востока, было характерно для революционной России в целом, образом которой и являлся отряд. Но сам Фадеев, особенно после грандиозного успеха «Тихого Дона», отлично понимал, что все это — и отряд как образ восставшей России, и Левинсон как «литературный сын» толстовского Левина — были условности, не приближавшие его к читателю, а напротив, отдалявшие от него. Он не вошел в мир читателя естественно и просто, как это сделал Шолохов. Он много, часто без особого успеха трудился над небольшим «Разгромом» — целых два года, а Шолохов, все писавший рассказики, вдруг «выдал» огромный романище, да еще с продолжением!

Но, конечно, не объемы чужих романов волновали Фадеева… Он собирал своих героев по кусочкам, «лепил» их психологию, стараясь, пусть маленькими шажочками, подойти ближе к своему творческому кумиру Толстому, и даже, если верить критике, в этом преуспел, а Миша Шолохов, как гоголевский кузнец Вакула, пробежал мимо него с огромным мешком своих героев, перепрыгивая через две ступеньки. И Фадеев, и другие проводили его насмешливым взглядом — не донесет парень, споткнется, сломает шею… А теперь он стоит наверху — скромненько так, молчком, но где-то неподалеку от Толстого.

Его герои совсем не походили на героев прославленных русских книг, но были исполнены той же пронзительной, могучей силы. Откуда она взялась? С горечью Фадеев понимал, что сила эта происходила от пленительной, ни с чем не сравнимой творческой свободы, выпадавшей одному писателю из тысячи, да и то раз в сто лет. Но почему это сияние озарило именно Шолохова? Из всех человеческих прихотей творческая свобода — самая дорогая. За нее платят кровью — и тем больше, чем больше свободы. Так платили Пушкин, Лермонтов, Толстой… Фадеев знал, что не смог бы заплатить ту же цену, что и они. Он и не пытался. Как пушкинский Германн, он не мог жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее. А Шолохов, беспечно улыбаясь, пришел с «Тихим Доном» под мышкой, получил за столом у Серафимовича свои заветные три карты, а теперь с той же улыбкой посматривает на всех них сверху. Судя по всему, ничем он жертвовать не собирается. То, что для других — излишнее, для себя он, видимо, считает необходимым. Но разве так бывает?