Маша похлопала глазами и наконец спросила:

— То есть одна из нас должна умереть?

Все трое кивнули.

— Можете не беспокоиться — о вашей подруге позаботятся, — утешила ее грузная дама.

— Прекрасно… — пробормотала Маша.

— Ладно, — мужчина поднялся и посмотрел на часы. — Мне пора, уважаемые. Оставляю вас втроем.

— С ними? — с ужасом воскликнула Маша, ткнув пальцем в Зою и Тину.

Но девицы только закатили глаза и вышли вслед за председателем.

Маша с опаской поглядывала на оставшихся дамочек, но те вели себя вполне дружелюбно и даже предложили ей кофе.

— Тебе предстоит нелегкий выбор, — произнесла та, что с короткой стрижкой.

— Смотри на вещи широко, — посоветовала вторая. — Ты же знаешь, что есть этот мир, и есть другой. Ты больше не человек, ты знаешь, что существует другая жизнь…

— Ничего я не знаю! — возмутилась Маша. — Я только знаю, что вы хотите лишить жизни мою подругу…

— Или тебя! — первая подняла вверх указательный палец.

— Или меня, — поправилась Маша. — И я уверена — это несправедливо!

— Несправедливо? — воскликнула дама с пучком. — А знаешь ли ты, как трудно быть справедливой? Знаешь, что это за работа — решать за вас ваши судьбы? Ты думала, почему люди ведут себя, как стадо взбесившихся слонов — топчут все на своем пути, а потом требуют справедливости? А? Давай заканчивать, — обратилась она к подруге.

— По идее, мы вообще не должны были предоставлять тебе право выбора, — сказала та. — Мы бы просто забрали эту твою Ксюшу, но тут замешаны высшие интересы, и мы нашли компромисс. Постарайся принять зрелое решение.

Маша вышла из кабинета, Мэри Поппинс проводила ее до парадного входа (на этот раз — никаких демонов, никаких подвалов), и она оказалась в одном из переулков, что шли от Тверской. Она обернулась и посмотрела на дом глазами обычного человека. Старинный особняк, весь в лесах, в целлофане, двери покрыты строительной пылью… Но стоило сосредоточиться — и особняк блистал: роскошная отделка, шикарное парадное, портьеры на окнах… Маша посмотрела на часы. Половина второго ночи. Она вздохнула и позвонила Андрею. Тот долго не брал трубку, а когда ответил, Маша услышала в телефоне гам голосов и грохот музыки.

— Алло! — кричал он.

— Андрей! — орала она на всю улицу.

— Перезвони, Маш, я в клубе!

— Но… Андрей!

— Маш, я тебя не слышу! Завтра созвонимся!

«Обиделся…» — расстроилась Маша. Но она же не виновата! Только как это ему объяснить? И она поплелась к себе. Три дня. Может, пройдут эти три дня, и она умрет. Хотя… Маша с трудом представляла, что пожертвует собой. То есть теоретически она, возможно, была готова, и даже понимала, что это будет правильно, что так надо, но… Как можно добровольно отдать собственную жизнь? Она же не героиня. Нет в ней этого… Она всегда в первую очередь думала о себе — потому и стала ведьмой.

Нет ответа. Может, обратиться к доктору Курпатову? Извините, я стала ведьмой, и теперь у меня есть выбор — убить себя или свою подругу…

Маша вдруг вспомнила, что Ксюша, чьей жизни ничто не угрожает в течение последующих трех дней, мается в избушке у Жабы. Неизвестно, что будет с ними через три дня, а значит, надо провести их так, чтобы потом было что вспомнить — либо ей, либо Ксюше. И она поехала в Серпухов. Ксюша лежала в кровати, но едва Маша вошла, бросилась навстречу — значит, не спала.

— Слушай, какая гадость этот ваш режим по солнцу! — воскликнула она. — Стемнело — и спать! Так же рехнуться можно!

— Подруга, ты свободна! — провозгласила Маша. — Да здравствуют электричество, ночные клубы, ночные телеканалы и прочие блага цивилизации!

— Серьезно? — подпрыгнула Ксюша. — Все в порядке? Ты все уладила? А как?

— Это было нелегко… — Маша покачала головой. Ей было неудобно врать Ксюше, а сказать правду она не решилась. Что они тогда будут делать? Бросать монетку?

— Слушай, я думаю, надо это отметить. У тебя есть лишних три дня, за которые мы можем потратить семь с половиной тысяч долларов?

— Куда поедем? — оживилась Ксюша.

Но Маша решила, что сегодня лучше отоспаться — чтобы завтра хватило сил на все, что может предложить индустрия развлечений. Они поехали домой, отсиделись в джакузи, напились зеленого чаю с мятой и мелиссой и заснули крепким здоровым сном — словно вся жизнь была впереди.

Днем Маша обзвонила всех: Дуню, Варю, Марину, Олю — и назначила общий сбор в кафе «Сад» в девять вечера.

Но правда была в том, что ей хотелось одного — быть сейчас с Андреем, и ни секунды не думать о том, что случится послепослезавтра, и ждать его с работы, и звонить ему на мобильный — просто чтобы услышать, что он очень занят и говорить не может, и писать сообщения: «Скучаю», «Хочу тебя», «Мой мальчик»…

Маша хотела быть рядом с человеком, который навсегда останется «ее мальчиком», а она — «его девочкой», потому что в мальчиках и девочках была какая-то нежность, романтика, свежесть. И она не понимала, почему некоторые люди так хотят взрослеть — так, как они это видят. Многие уже в тридцать словно тяготятся своей молодостью, стремятся к ответственности — и на месте мечтательного молодого человека возникает толстый плешивый мужчина в костюме, который рассуждает как президент, и весь из себя такой солидный, и говорит о своей девушке как о «супруге», и прямо видишь, как они скучно и солидно живут — у них все по-взрослому, без шуток и разгильдяйства, и они изо всех сил создают такой образ, чтобы лет в пятьдесят им наскучило жить.

Ей хотелось плакать — не потому, что все запуталось: это были смешанные чувства — она даже не очень боялась смерти, потому что смерть теперь понимала как открытую дверь, и это было даже интересно, просто она чувствовала себя так, как эти тридцатилетние старики — ей казалось, что она слишком рано узнала о чем-то таком, о чем не следовало знать. Она была слишком земная, и ей хотелось каких-то банальных жизненных радостей, и ей хотелось бояться смерти, и ради этого жить так, чтобы потом не о чем было сожалеть. Маша вдруг поняла, что знание избавляет тебя от страданий, оно возвышает, но ей не хотелось парить — ей хотелось обеими ногами стоять на земле: влюбляться, разочаровываться, спотыкаться, падать и подниматься. Она не была готова.

Проснулась Ксюша, обнаружила Машу в растрепанных чувствах и принялась ее тормошить.

— У тебя что, посттравматический шок? — беспокоилась она. — Ты это брось! Пока мы не потратим семь с половиной тысяч долларов, я тебе расхлябаться не дам! Поехали в «Персонаж», я с Ларисой знакома — купим у нее всю коллекцию!

И они поехали. Одеваться в шоу-руме было намного веселее, чем в магазине: все модели, все размеры плюс ощущение собственной значимости и сопричастности. Они действительно купили почти все — летнюю коллекцию, из которой распродавали образцы, и еще прихватили осенне-зимнюю — на всякий случай, просто потому, что могли — и потому, что хотели. К большому моральному удовлетворению Маши вещи стоили адекватно тому, как выглядели — обычно ее бесило, если русские дизайнеры, пусть даже очень талантливые и хорошие, задирали цены на уровень «Кристиан Диор», — потому что есть все-таки небольшая разница между Диором, которого знает и любит весь мир — причем уже почти сто лет, — и, например, Олегом Бирюковым, о существовании которого догадываются только отчаянные модники. Но у Бирюкова хотя бы качественные вещи — многие же модельеры шили одежду из каких-то кошмаристых тканей и делали вид, что их творения ничем не отличаются от одежды Антонио Марраса… Маша все никак не могла успокоиться после визита в мастерскую одного уж слишком популярного русского модельера, который славился тем, что его страшно любят олигархи. Она тогда занималась рекламным буклетом холодильников — клиенты требовали имиджевой рекламы, что означало холодильник плюс модно одетый молодой человек плюс стильный интерьер, в котором молодой человек наслаждается отношениями с холодильником. Ну, и она поехала выбирать одежду. В мастерской все было хорошо, кроме, собственно, вещей — когда Маша выяснила, что спортивная кофта из толстого неприятного трикотажа с какой-то жутко неуместной отделкой из павловопосадских платков стоит двести евро — и это в мастерской, а в магазине она стоит все пятьсот, то ей захотелось подать иск в Гаагский суд — за нарушение душевного равновесия потребителя.