Хранись в чемодане свитки Мертвого моря, уверен, этот добрый человек поступил бы так же бескорыстно.

Voila un chic type?[213]

Деньги — и неприятности, с ними связанные! Первые месяцы жизни в Партингтон-Ридже я игрался с мыслью отправиться в Мексику, чтобы там закончить «Кондиционированный кошмар». Я составил «просьбу о финансовой поддержке», — указав, что мне нужно продержаться год, — и уговорил Фрэнсис Стелофф из «Готем бук март» в Нью-Йорке поместить ее в разделе объявлений. Надежд, что на эту просьбу откликнутся, было мало. Написана она была, пожалуй, довольно несерьезно, возможно, потому что в глубине души мне не хотелось ехать в Мексику. Все, чего мне по-настоящему хотелось, это небольшой суммы наличными.

Несколько недель спустя пришло письмо с нью-йоркским штемпелем, к которому был приложен чек на двести пятьдесят долларов. Отправитель, назвавшийся Гэри Коувером, давал понять, что желает сохранить свое подлинное имя в тайне. Он добавлял, что прочел все мои книги, которые смог достать, и хочет, чтобы я знал: он горячий поклонник моего таланта. Это было странное письмо, написанное на превосходном английском, но все-таки что-то выдавало в авторе иностранца, и это пробудило во мне любопытство. Однако я не пытался узнать, кто этот человек. (Нет привычки смотреть дареному коню в зубы.)

Чеки приходили регулярно, как он и обещал. Между тем ко мне приехала погостить молодая женщина, с которой я с некоторых пор переписывался. Она была танцовщицей и каждый день, лил ли дождь или светило солнце, упражнялась, чтобы поддерживать форму. Время от времени, гуляя по лесу, я встречал ее, одетую в трико и перебирающуюся с ветки на ветку, как шимпанзе. Так она тренировалась...

Однажды, когда мы с ней брели в гору, нагруженные почтой и продуктами, сзади остановилась машина, и водитель высунулся из окна, чтобы спросить, не Генри Миллер ли я.

— Я — Гэри Коувер, — сказал он.

Я тупо посмотрел на него, поначалу не сообразив, кто это.

— Я — тот человек, который посылает вам чеки. Не узнаете друга?

Мгновение я молчал, сбитый с толку и постепенно краснея. Потом в мозгу щелкнуло.

— Haricot Vert! — воскликнул я. — Так вот в чем дело?

Только теперь до меня дошло, что он в своем письме употребил французское название волокнистой фасоли.

— Так вы француз?

— Не вполне, — ответил он. — Я швейцарец. Или, точней, родился в Швейцарии. — И он назвал мне свое настоящее имя.

Когда мы добрались до дома и выгрузили продукты и вино, которые он привез с собой, я как можно осторожней спросил, что привело его в Биг-Сур.

Ответ позабавил меня:

— Хотелось посмотреть, как вы тут живете.

Затем он бегло осмотрел дом (бревенчатую хижину Кита Эванса), прижался носом к толстому стеклу окна, выходящего на море, отошел на пару шагов от крыльца, чтобы взглянуть на окрестные холмы, золотые в то время года, и, вздохнув, воскликнул с неподдельным восхищением:

— Теперь я понимаю, почему вы не поехали в Мексику. Эти места — сущий рай.

Мы отведали перно, которое он привез, и скоро уже болтали, как старинные друзья. Я удивился, узнав, что он небогат, хотя прилично зарабатывает, будучи страховым агентом. Сын состоятельных родителей, которые во всем потакали своему чаду-плейбою, он большую часть своей богемной жизни провел за границей, в частности во Франции.

— Я не мог устоять перед желанием помочь вам, — сказал он, — потому что сам всегда мечтал стать писателем. — И быстро добавил: — Но у меня не такой луженый желудок. Голодать — это не по мне.

По мере того, как он рассказывал о своей жизни, я увидел, что его теперешнее положение было каким угодно, но только не блестящим. Женился он неудачно, жил не по средствам и не испытывал ни малейшего интереса к делу, которым занимался. У меня закралось подозрение, что он приехал сказать, что больше не сможет оказывать мне помощь. Но я ошибся.

— Чего бы мне действительно хотелось, — неожиданно заметил он, — так это поменяться с вами местами.

Я был совершенно не готов к такому повороту. Надо было как-то замять тему.

— Я имею в виду, — продолжал он, — что вы единственный человек, который, похоже, сознает, как он счастлив. Я же совершенно запутался.

Он пробыл у меня всего несколько часов. Мы расстались лучшими друзьями.

Что же до чеков, то они продолжали приходить еще несколько месяцев, потом — глухая тишина. Я подумал, что, может быть, он покончил с собой. (Он был из тех, кто способен на такое.) Год или даже больше прошло, когда он наконец снова дал о себе знать. Я получил от него трагическое, полное отчаяния письмо. Он, этот беспечный благодетель, умолял меня прислать ему денег, довольно значительную сумму, — и, как можно скорей, балансовый отчет.

В кои-то веки я сдержал обещание. Немедленно выслал деньги, а через несколько недель подвел баланс.

По получении последнего платежа он написал мне длинное и пылкое письмо, которое несколько меня расстроило. Он писал, что ему просто не верится, что это все-таки произошло. Признавался, что не ожидал, что я откликнусь на его просьбу — и тем более так быстро. Не слишком-то он лестного мнения обо мне, подумал я и, снова взяв письмо, принялся перечитывать. Одно место заставило меня сесть. Там говорилось, что, только потеряв все, он стал понимать людей. Ища, кто смог бы ему помочь, он, естественно, обратился к друзьям, и первым делом к тем, кого сам когда-то выручал из беды. Но они не пришли ему на помощь, ни один. Мне он написал только от полного отчаяния. И я откликнулся! Это его потрясло. Он снова и снова благодарил меня — и благословлял.

Я отложил было письмо, чтобы поразмыслить над ним, и тут заметил приписку, сделанную наспех на обороте последней страницы. В приписке говорилось, что теперь, оказавшись на дне, он собирается там и оставаться... и писать. Если я мог это сделать, то и он сможет. Он презирает свет и больше не собирается работать только ради денег. Хотя теперь он нищий, он рад, что все так сложилось. Во всяком случае, я возродил в нем веру в человечество. Теперь настал его черед доказать, что он человек...

Не могу сказать, что был польщен, прочитав эти слова. Не очень-то мне и верилось, что он так вдруг заделался писателем. Нет. Но что заинтересовало меня, и чрезвычайно, это признание, что, только дойдя до последней черты, обратившись к последнему среди людей, он получил помощь. Я уже давно, очень давно знал (и действовал соответственно), что, когда положение и впрямь отчаянное, надо идти к беднейшему из друзей. Надо обращаться к тому, кто, как кажется, меньше всего способен дать то, в чем ты нуждаешься. Если бы мы понимали, что стоит за этим, то знали бы, что обращаемся к волшебнику. Человек, не имеющий ничего, имеет почти все. Или, может, лучше будет сказать: имеет на деле? Такого человека никогда не испугаешь неожиданной просьбой. Его не приведешь в ужас или смятение своим бедственным положением. Для него это радость. Теперь-то он сможет показать, что значит быть другом. Он ведет себя так, словно ему оказана особая честь. Он в буквальном смысле попадается на вашу удочку.