«Сто долларов, говоришь? (Баснословная сумма для человека, не имеющего даже ночного горшка.) — Он чешет в затылке. — Дайка минутку подумать!»

И он думает, потом его лицо озаряется улыбкой. Эврика! Проблема решена, и он делает небрежный жест, словно говоря: «Всего-то сотню? Я уж думал, тебе нужно тыщу!»

И он дает тебе что-нибудь поесть, сует тебе в карман несколько шекелей и говорит, чтобы ты шел домой и ни о чем не беспокоился.

«Утром получишь свою сотню. Пока!»

За ночь... но позвольте сказать по-французски, так будет предметней... le mirale se produit[214].

Дальше действуйте деликатно. Воздержитесь от расспросов: откуда, мол, взялись деньги, да как это ему удалось, и когда нужно возвращать долг, и так далее и тому подобное. Берите деньги, поблагодарите Господа, обнимите друга, сотворившего чудо, оброните слезинку-другую и уходите!

Такой вот бесплатный гомеопатический рецепт...

Деньги — это еще не все... День, когда появился Рауль Бертран, стал для меня памятнейшим днем моей жизни. Не потому, что он открыл путь к моей обманчивой «удаче», хотя это было очень своевременно, и не потому, что он считал своим долгом приводить с собой друзей, встрече с которыми я бывал рад, и притаскивать какую-нибудь экзотическую снедь, которую его старая француженка экономка готовила специально для таких случаев, и не потому, что он говорил о вещах, дорогих моему сердцу, и на языке, мною любимом, но потому, что он принадлежал к тому редкостному сорту людей, которые умеют создать вокруг себя удивительную атмосферу, где все расцветает, прорастает, завязывает бутоны и обещает никогда не увянуть. Когда бы он ни появлялся, ce cher[215]. Рауль Бертран, глубоко в душе у меня начинала играть музыка. Казалось, он воплощал собой все то, что я научился ценить во французской жизни; словно мановением волшебной палочки, он воскрешал все, что сохранила моя память о десятилетнем пребывании во Франции. Не важно, с чего мы начинали: с велогонок в Вельд'Ив, собачьего кладбища в Сент-Уэн, последних дней Наполеона на острове Св. Елены, загадочности баскского языка или с трагической истории альбигойцев... всегда это было симфоническое путешествие, подводившее нас к самой душе и сути Франции.

Думаю, это благодаря содействию Рауля Бертрана однажды меня посетил месье де Кармуа, который в Париже возглавлял управление, контролировавшее и регламентировавшее порядок выплаты гонораров зарубежным авторам. Визит месье Кармуа, пусть и неофициальный, произвел на меня глубокое впечатление: казалось, ко мне явилось само правительство. Протягивая при прощании свою визитную карточку, сей доброжелательный и любезный эмиссар Французской Республики сказал, что, если у меня когда-нибудь возникнут какие бы то ни было затруднения с получением гонораров, мне нужно только черкнуть ему словечко. Он сказал это так, словно ему доставило бы громадное удовольствие вскочить в самолет и самолично привезти мне деньги.

Несколько месяцев спустя мне пришлось-таки поймать его на слове. И ответ пришел мгновенно, чуть ли не со скоростью света.

Merci encore une fois, cher Monsieur de Carmoy![216]

Но вернемся к Раулю Бертрану. В тот день, когда он впервые появился у меня, с ним был французский журналист, которого я знал по Вилла Сера. Почти мальчишка в те времена, теперь он был разъездным корреспондентом крупной парижской газеты. Они уже собрались уходить, и журналист, который улетал обратно в Париж, спросил, может ли он там что-то сделать для меня. Ни секунды не колеблясь, я ответил: «Можете». Мне вдруг кое-что пришло в голову: словно лопнул клапан и ударил фонтан. Это было связано с тем кукушкиным яйцом, что уже начало протухать, с «удачей», что обернулась анекдотом. Разрозненные мысли приняли форму вопросов: братья Пашутинские, Евгений, Анатолий и Лев — что с ними стало? уцелели ли они в войну? не бедствуют ли? Следующая мысль была проста: почему бы не поднести им ключ от сейфа, где деньги лежат?

— Вот что, — сказал я, — вы можете оказать мне одну услугу. Поместите небольшое объявление в нескольких парижских газетах: мол, Генри Миллер, автор «Тропика Рака», ищет своих старых друзей, братьев Пашутинских. Печатайте объявление, пока не получите ответ.

И я объяснил ему, как много эти братья когда-то значили для меня, как они помогли мне в черные дни.

Прошло меньше месяца, и я получил авиапочтой письмо от Евгения, с которым мы были особенно близки, где тот сообщал, что все они живы, бодры и не слишком нуждаются. Он же лишь об одном молится, чтобы правительство — всегда это проклятое правительство! — дало ему пенсию, на которую он имеет право как участник войны. У него, среди прочего, туберкулез в легкой форме, но он надеется поправиться, если год-два проведет в санатории.

Опущу историю о том, как он в конце концов получил пенсию, слишком она невероятна, но расскажу эпилог.

В Версале он познакомился с пожилым джентльменом, который хотел продать свой дом и переехать в провинцию. Этот человек обещал, что даст Евгению, если он найдет ему покупателя, сумму, достаточную для приобретения домика в деревне. Евгений уже присмотрел себе деревушку на юге, называвшуюся Роккор (в Тарн-э-Гаронн). По какой-то неправдоподобной случайности Евгению, который ничего не смыслил в сделках с недвижимостью, удалось заарканить покупателя на дом в Версале. Вслед за тем я узнал, что он приобрел пустующее здание школы в Роккоре. В ней было тринадцать комнат, и она походила на старинную крепость, перестроенную в сумасшедший дом. На открытке с изображением школы, весело торчавшей на вершине холма, он пометил окна двух комнат, которые, как он писал, сейчас перестраивались и предназначались для моей жены и меня. Это будут только наши комнаты — и навсегда. Тем самым он говорил, что у нас всегда будет второй дом — в нашей любимой Франции.

«Pleurnicheur»[217], как мой друг Альф[218]дразнит меня, я не мог не обронить нескольких слезинок умиления, глядя на открытку с видом нашего нового дома. Я вновь вспомнил тот день, когда впервые встретил Евгения у Cinema de Vanves[219]: он стоял на высокой лестнице и наклеивал афишу, объявлявшую о скором показе фильма с Ольгой Чеховой. Я снова увидел отвратительную, грубо намалеванную афишу, такую же, как большинство отвратительных «annonce» во Франции, которая пялилась на меня в окно бистро напротив синема. Мы с Евгением частенько посиживали там за чашкой кофе и шахматами. Объявление, которое он написал собственноручно, сообщало прохожему, что Генри Миллер, постоялец отеля «Альба» (находящегося по соседству), дает уроки английского языка за скромную плату в десять франков за час. Те, кто читал «Тропик Рака», припомнят моего славного друга Евгения и его «старый всемирный сад». Что за эвфемизм — «его сад»! Это была свалка где-то неподалеку от Фермопильского тупика, где они обитали. Я не мог понять, какая могла быть связь между прославленным местом битвы и узким, вонючим, грязным проулком, названным в его честь. Что же до того «старого всемирного сада», то он существовал в сердце Евгения, а не где-то во дворе.