Время шло, на темнеющем небе звезды разгорались все ярче. «Время идет на Авалоне иначе или, может быть, не существует вовсе», – думала про себя Моргейна. Сколько раз ночами за долгие годы поднималась она по спиральным тропам на вершину Холма, дабы постигать таинства времени и пространства в кольце стоячих камней. Однако нынешняя ночь казалась темнее, загадочнее, более обремененной таинством, никогда прежде не избирали ее из числа прочих жриц на роль главной участницы обряда. Моргейна знала: то, чем ее накормили, – это «магическая снедь», трава, обостряющая Зрение, но от понимания величие момента отнюдь не развеивалось.

Спустя какое-то время мрак окончательно сгустился; в сознании девушки возникли образы, небольшие цветные картинки, видимые точно на далеком расстоянии. Она увидела стадо бегущих оленей. Увидела, как некогда наяву, что на землю пала великая тьма, и солнце погасло, и подул ледяной ветер; тогда Моргейна испугалась, что настал конец света, но старшие жрицы растолковали ей, собравшись во дворе, что Лунный Бог затеняет яркое сияние Богини; и девушка радостно выбежала вместе с толпой женщин, что криками и воплями пытались прогнать Бога прочь. Позже ей объяснили движение луны и солнца, и почему то и дело одно из светил закрывает поверхность другого; и что таковы законы природы, а верования простецов насчет лика Богов – не более чем символы; эти люди, на нынешней ступени развития, нуждаются в них, чтобы осознать великие истины. Со временем все мужи и жены постигнут сокрытую суть этих истин, но сейчас им это не нужно.

Моргейна наблюдала за происходящим внутренним Зрением, как некогда наяву, и опять и опять вокруг огромного кольца камней сменялись времена года; она видела рождение, оплодотворяющую силу и наконец смерть Бога; видела великие шествия, поднимающиеся вверх по витдй тропе к дубовой роще, что росла на том самом месте, где ныне высился круг камней… время обрело прозрачность и утратило смысл; вот пришел маленький раскрашенный народец, и вступил в пору зрелости, и был истреблен; а потом пришли Племена, а за ними – римляне, и высокие чужаки с берегов Галлии, а за ними… время сгинуло, она видела лишь движение народов и стремительный рост мира; наполз ледник, и отступил, и наполз снова; она видела огромные храмы Атлантиды, ныне погребенные навечно под толщей океанских вод, видела, как возникают и утверждаются новые миры… а в безмолвии, за пределами ночи, кружили и мерцали огромные звезды…

Позади нее раздался нездешний жалобный крик, и девушка похолодела. Это кричала Врана, Врана, чьего голоса Моргейна не слышала никогда; Врана, что однажды, когда они вместе прислуживали в Храме, подхватила едва не опрокинувшийся светильник и обварилась кипящим маслом и, пока ей перевязывали ожоги, обеими руками закрывала себе рот, сдерживая стоны боли, чтобы не нарушить обета, – ведь она отдала свой голос Богине. Эти шрамы останутся с ней до самой смерти, однажды, глядя на Врану, Моргейна подумала: «Принесенный мною обет – сущий пустяк в сравнении с этим, и все же я едва не нарушила его ради смуглого сладкоголосого красавца».

Но теперь, в безлунной ночи, Врана кричала пронзительным, жутким криком, точно роженица. Три раза вознесся над Холмом душераздирающий вопль, и Моргейна вновь задрожала, зная, что даже священники на том, втором, острове, что является двойником их собственного, верно, проснулись в своих уединенных кельях и перекрестились, заслышав исступленный, прокатившийся между мирами крик.

Но вот последний отзвук угас, и воцарилась тишина, в которой Моргейне чудилось дыхание – сдерживаемое дыхание незримых посвященных, что ныне кругом обступили страшный провал в пустоту с тремя недвижными жрицами в центре. И тут, давясь и задыхаясь, словно голос ее разладился от долгого молчания, Врана воскликнула:

– А семь раз Колесо, Колесо о тринадцати спицах описало круг в небесах… семь раз Мать рождала темного сына…

И вновь – тишина, по контрасту еще более глубокая, нарушаемая лишь прерывистым дыханием погруженной в транс пророчицы.

– А… а… я горю… я горю… время, время пришло… – пронзительно вскрикнула она, и вновь погрузилась в сгустившееся безмолвие, напоенное ужасом.

– Они бегут! Весенний гон: они бегут, они бегут… они бьются насмерть, они избирают короля… а, кровь, повсюду кровь… и самый могучий из них, он мчится как ветер, и рога гордыни его запятнаны кровью…

И снова – затянувшееся безмолвие, и Моргейна, следя в темноте под закрытыми веками за весенним гоном оленей, вновь увидела то, что некогда явилось ей в полузабытом отблеске в серебряной чаше – отрок среди оленей, он сражается, бьется насмерть…

– Это дитя Богини, он мчится, мчится… Увенчанный Рогами обречен умереть… и Увенчанный Рогами будет коронован… Дева-Охотница призовет к себе короля и вручит свою девственность Богу… а, древняя жертва, древняя жертва… я горю, я горю… – Жрица захлебнулась словами, и конец фразы оборвался долгим, рыдающим воплем. Не открывая глаз, Моргейна видела, как позади нее Врана рухнула на землю без чувств и осталась лежать неподвижно, хватая ртом воздух, только ее дыхание и нарушало глубокую тишину.

Где– то прокричала сова: раз, дважды и трижды.

Из темноты явились жрицы – темные, безмолвные фигуры с синими бликами на челе. Они осторожно подняли Врану и унесли прочь. Подняли и Моргейну, последнее, что она ощутила, – это как одна из женщин ласково прижала к груди ее раскалывающуюся голову. А потом пришло забытье.

Три дня спустя, когда к Моргейне отчасти вернулись силы, за нею прислала Владычица.

Моргейна встала и попыталась одеться, но она все еще была настолько слаба, что ей пришлось воспользоваться помощью одной из младших жриц. Моргейна порадовалась про себя, что прислужница связана обетом молчания и с ней не заговорит. Тело ее и по сей день изнывало от последствий долгого воздержания от еды, и кошмарной тошноты, вызванной магическими травами, и изматывающего напряжения самого обряда; накануне вечером она съела немного супа, а нынче утром подкрепилась хлебом, размоченным в молоке; но она по-прежнему ощущала себя разбитой и опустошенной, голова раскалывалась от боли, а темно-лунное кровотечение накатило с небывалой прежде силой; девушка знала, что и это – отголосок воздействия священных трав. Больная, ко всему безразличная, она предпочла бы, чтобы Вивиана оставила ее в покое, но Моргейна исполняла волю Вивианы так же беспрекословно, как подчинилась бы самой Богине, склонись та с небес и выскажи вслух свое пожелание. Девушка оделась, заплела волосы, стянула косу ремешком из оленьей кожи, краской освежила на лбу синий полумесяц и зашагала по тропе к обители Верховной жрицы.

Воспользовавшись своим новообретенным правом, Моргейна вошла, не постучавшись и никак не возвестив о своем появлении. Отчего-то, думая об этом доме, Моргейна неизменно представляла себе, как Вивиана ждет ее; восседая в кресле, подобно Богине на ее темном троне, но сегодня Вивиана занималась чем-то в глубине комнаты, огонь не горел, и в доме царили темнота и холод. На Владычице было простое платье из некрашеной шерсти, волосы прятались под капюшоном, и впервые Моргейна со всей отчетливостью осознала, что ныне Вивиана – жрица не Девы и не Матери, но древней карги, которую иначе называют Старухой Смертью. Осунувшееся лицо ее избороздили морщины, и Моргейна подумала: «Ну, конечно же, если от этого обряда нам с Браной сделалось так дурно, а мы обе – молоды и сильны, каково же приходится Вивиане, что состарилась, служа той, кому служим и мы?»