– Да, я знаю эту историю.

– Но вы не знаете, что он пришел ко мне в подвал. К Сакрекеркам. Гладкий, в новой форме. Скрипел портупеей. Привел к себе в кабинет, усадил на стул. Дал воды. Сигарету. Сказал, он договорился, меня выпустят. Но я должен сказать ему, где Ковач. Он давно разыскивает Ковача, может, я… Я сказал, я понятия не имею, где Ковач. Откуда? Он поверил.

– Вы знали, где Ковач?

– Он сидел в том же подвале, – сказал Костжевский. – Его взяли за диверсию на железной дороге. Андрыч смотрел ему в лицо и не узнавал. Ковач узнал Андрыча, я видел, но раз он молчал, не стал и я. Там все подвалы были забиты. Мокрое человеческие мясо. Потом всех расстреляли. Просто ставили к стенке, оттаскивали и ставили следующую партию. А меня выпустили, да.

– Потом?

– Потом я делал все, что должно, – сказал Костжевский. – Я был неплохим командиром. Какое-то время. Потом… однажды, я брился перед зеркалом, и не узнал свое лицо. Кто я? Зачем я здесь? Я вышел и начал всех спрашивать, кто я. Прибежал порученец. Меня отозвали, конечно.

Лидия стояла за креслом, положив руку Костжевскому на плечо. И впрямь кариатида, молчаливая мраморная женщина, подпирающая чужую поехавшую крышу.

– Андрыч отыскал меня уже после войны. Он к тому времени занимал какой-то мелкий пост, что-то по культуре. Думаю, это он выхлопотал Валевской особняк. Он уже был очень странным. Заговаривался, хихикал. Толковал что-то про кровь. Говорил, надо еще попробовать, он недоучел, надо еще раз. И чтобы я нашел ему Ковача. Срочно. Срочно. Он все уточнил, он поправил кое-что в либретто, он переделал одну триграмму в пентакль и все будет хорошо! Хотя и так все хорошо, конечно. Просто будет еще лучше. Лучше? Я хотел его убить.

Костжевский посмотрел на свои руки. У него были красивые мужские руки, поросшие светлым волосом.

– Он не испугался. Опять засмеялся, лицо… все время двигалось, шевелилось. Ковач, все упирается в Ковача, он наводит справки, у него, у Андрыча большие связи; он даже написал книгу о Коваче, биографию, очень пафосную, про умолкнувшего гения, мало ли, вдруг кто отзовется. Тут уже расхохотался я. Я сказал ему, что Ковач был у него в руках, что он сам его упустил там, в подвале Сакрекерок, он просто не узнал его, не узнал его. Ковача пристрелили в затылок там же, вместе со всеми. Он сказал, не может быть, он жив, он должен быть жив, нас вообще нельзя убить, ты не знал? Я сказал, я уже мертв. И вышел.

– Вышли на улицу и…

– Пошел к Сакрекеркам. Зачем? Там уже опять был монастырь, им вернули. Пытался попасть в тот подвал. Они… ну, поняли, что я не в себе, и приютили меня. Я там рубил дрова, все такое. Их не заботило, что я совсем не меняюсь, они приняли это как… мир полон чудес, это в его природе. А это такое маленькое чудо, совсем незначительное. Потом… она там подрабатывала, расписывала им капеллу. Вот и все.

– Ты должен помнить, кто ты, – сказала Лидия низким голосом, – ты команданте. Ты защитник. Когда настанет пора подняться, ты поднимешься. Нужно ждать и готовиться.

– Я команданте, – согласился Костжевский. – Я жду своего часа.

– И вы больше никогда не видели Андрыча?

– Я больше никогда не видел Андрыча.

– А все-таки, как вы здесь оказались, Вацлав? И вы, Лидия? И зачем? Я думал, Вейнбауму грозит опасность. Я думал…

– Я попросил его посидеть со мной, – сказал Вейнбаум весело. – Нам, старикам, иногда бывает так одиноко.

– Вы нас шантажировали, – Лидия раздула ноздри. – Вы… сказали, если мы не придем… вы угрожали выставить нас из… из…

– Моя дорогая, – сказал Вейнбаум ласково. – Ну нельзя же принимать все настолько всерьез. Я никогда, никогда бы не причинил вред моему старому другу.

– Выставить? – переспросил он.

– Я, видите ли, владелец этой ресторации, – Вейнбаум скучно пожевал губами. – И масонской. И «Синей бутылки». Должны же быть какие-то развлечения у бедного одинокого старика.

– Совести у вас нет, – сказал он Вейнбауму.

– Что вы! – радостно вскричал Вейнбаум. – Какая совесть!

– Так что если вам нужна партитура, вы промахнулись, – сказал Костжевский совершенно здравым голосом. – Партитуры нет. Мало того, существуй она, от нее бы не было никакого толку.

– Разве ты не понял, Вацек, – Вейнбаум поерзал по кушетке, – ему не нужна партитура. Он и не знал ничего про партитуру. Он затеял весь этот шум, чтобы выманить Андрыча. Он ведь приехал убивать Андрыча. Убивать Вертиго.

* * *

– Коль скоро у нас ночь признаний, ваша очередь.

Костжевский поудобней уселся в кресле и вытянул длинные ноги. Лидия примостилась рядом на полу – зеркало, глядясь в которое Костжевский остается собою пределах, отпущенных ему умолкшей музыкой Ковача. Что с ними будет, когда амальгама высохнет, пойдет трещинами и свежий сияющий овал потускнеет?

– На самом деле, – он пожал плечами, – это очень короткая история. И простая. Не то, что ваша. Был человек, тихий, книжный. Занимался Серебряным веком. Малоизвестными фигурами. Конечно, мечтал раскопать что-нибудь эдакое. И вот однажды к нему по почте приходит посылка. И в этой посылке некая рукопись, причем отпечатанная на машинке.

– «Смерть Петрония»?

– Да. «Смерть Петрония». И он списывается с адресатом. И ему, нашему архивисту, кажется, что он что-то нащупывает. Потому что, понимаете, сначала в Питере, а потом в Москве какое-то время подвизался некий У. Вертиго, и хотя сам этот У. Вертиго себя ничем особенным не проявил, но был как-то связан с «Бубновым валетом», а рукопись, которую наш архивист получил, как раз и была подписана этим самым У. Вертиго. И поскольку рукопись была отпечатана на машинке и притом сравнительно недавно, то по всему выходило, что нашлись наследники и эти наследники хотят связаться… А это значит, там есть еще что-то, архив, в частности, переписка, в частности, со Штайнером, и даже, кажется, с Белым, и вроде бы эти наследники готовы ему уступить и просят не так уж много, но как можно быстрее. А это начало девяностых, и денег в институте нашему архивисту уже почти не платят, он пытается выбить какой-то грант, но это дело долгое, а наследники торопят. Так что он собирает все, что есть в доме, снимает с книжки и едет… И приезжает сюда, и останавливается в «Пионере», потому что денег на гостиницу у него, понятное дело, нет. А через пару дней звонит домой по межгороду. Матери не было, взял трубку я. Он говорил очень возбужденно, я почти ничего и не понял. Что-то о новом человеке, о музыке сфер. Почему о музыке, спросил я, при чем тут вообще музыка. Ах, да. «Смерть Петрония». Опера. Постановка. Говорил, подожди, вот я приеду, и… Ты выпил, спросил я, он вообще-то не пил практически. Он сказал, нет и засмеялся, странно… Боже мой, сказал он, этот Вертиго, ты представляешь? Я говорил с ним, он держит в ладонях тайну… Почему вы сели в тот трамвай, Вейнбаум?

– Случайно, – сказал Вейнбаум и потер ладошкой о ладошку. – Совершенно случайно.