Эсменет сразу перешла к делу.

— Что ты знаешь о Воине Доброй Удачи?

— Так я и думала, — надулась матриарх, презрительно сощурив глаза. Лицо у нее было угловатое и причудливо скособоченное, как будто оно было вылеплено из глины и долго пролежало на одной стороне.

— И почему же? — с деланой учтивостью осведомилась Эсменет.

— Кто же не слышал слухов?

— Кто не слышал об измене, ты хочешь сказать.

— Хорошо, об измене.

Первые несколько секунд Эсменет не осознавала оскорбительности ее тона. Кажется, она слишком часто забывает о своем высоком статусе императрицы и разговаривает с другими так, будто они ей ровня. Эсменет с негодованием нахмурилась. «Даже не посочувствовала мне, что я потеряла ребенка!»

— И что же ты слышала?

Выверенная пауза. Глаза Шарасинты приобрели коровью надменность, губы поджались в скорбную линию.

— Что Воин Доброй Удачи выступил против аспект-императора… Против тебя.

Эсменет с трудом сдержалась, чтобы не выплеснуть свою ярость. Неблагодарная гордячка! Подлая старая сука!

Это ли представляла себе она много лет назад, когда сидела на подоконнике в Сумне и заманивала прохожих игрой тени, которая двигалась верх и вниз по внутренней стороне ее бедер? Ничего не зная о власти, Эсменет принимала за власть ее внешние атрибуты. Все это было невежество — мало что столь невидимо, как власть. Она помнила, как жадно она смотрела на монеты — монеты могли уберечь от голода и прикрыть одеждой кожу в синяках; помнила, как разглядывала профиль мужчины, императора, который как будто незримо присутствовал и во всех достававшихся ей щедротах, и во всех ее лишениях. Она не ненавидела его. Не боялась. Не любила. Все эти чувства лучше тратить на его вассалов. Сам же император… ей всегда казалось, что он где-то слишком далеко.

В бесконечных мечтаниях между постелями она перебирала все, что помнила, все невнятные и унизительные россказни, которые простой гражданин возводит вокруг своего правителя. И представляла себе его, Икурея Ксерия III, как будто он сидит здесь, рядом с нею.

Совершенно невозможная картина.

Однажды, без особого умысла, она показала Самармасу серебряный келлик. «Знаешь, кто это?» — спросила она, показывая на изображение собственного профиля на аверсе. Когда Сэм был чем-то поражен, он по-особенному открывал рот, словно собирался обхватить губами гвоздь. Это было и комично — и печально, потому что сразу выдавало его слабоумие.

«Сынок!» — беззвучно закричала она. Бередить свою рану — это стало для нее путем наименьшего сопротивления, единственное, что давалось без усилий. Но от нескончаемого круговорота обязанностей не убежать, приходилось заставлять себя выполнять какие-то действия, по кусочку преодолевая непосильную боль. Ничего другого не оставалось, как довериться краске, надеясь, что она надежно скрывает лицо.

— Но ты слышала не только это? — спросила она жестким и ровным голосом — голосом, приличествующим императрице Трех Морей.

— Не только, не только, — забормотала Шарасинта. — Конечно, я слышала не только это. Всегда можно услышать много разного. Слухи — они как саранча, или как рабы, или как крысы. Плодятся без разбора.

Они знали, что Шарасинта — женщина надменная. Поэтому и вызвали старую стерву сюда: Майтанет надеялся, что угнетающих размеров и репутации этого помещения окажется достаточно, чтобы смягчить ее высокомерие и направить в нужное им русло.

Очевидно, оказалось недостаточно.

— Матриарх, тебе бы не помешало придерживаться рамок нашего разговора.

Насмешка — неприкрытая! И впервые, как заметила Эсменет, — взгляд, которого страшатся все, кто облечен властью, взгляд, который говорит: «Ты — временно, ты — беда преходящая, не более того». Она вдруг поняла продуманный расчет, с которым ее трон был приподнят над полом зала аудиенций. Один случайный взгляд старухи вдруг заставил ее испытать глубокое облегчение: вот что стоит за человеческой иерархией. «Признание», — поняла Эсменет. Власть сводится к признанию.

Иначе это лишь грубая сила.

— Матриарх! — прогудел Майтанет, вкладывая в голос и облик всю непререкаемую власть Тысячи Храмов.

Шарасинта открыла рот, чтобы дать отповедь — запугать ее, похоже, не мог даже шрайя. Но вся сила ее легких вдруг ушла от нее…

Матриарх лишь захрипела и отступила назад, закрываясь рукой от испепеляющего света, который внезапно возник над полом. Он плясал и выбрасывал сполохи, настолько яркие, что рядом с ними все становилось тусклым. Обезумевшие тени метались от ее ног к дальним углам Аудиториума. Точка света росла и вспыхивала, вибрировала свечением, сила которого была неподвластна взгляду…

Эсменет опустила руку, моргая от ослепляющей вспышки.

Он стоял, высокий, величественный и неземной, точно такой, каким она его помнила. Белый шелковый плащ, расшитый бессчетными алыми бивнями величиной с терновую колючку, был свободно наброшен на доспехи. Золотая борода его была заплетена, грива длинных волос ниспадала на плечи. С правого бедра свисали головы двух демонов, беззвучно изрыгающих проклятия застывшими оскаленными пастями… Весь его облик был невыносимо пронзителен — сгущение реальности, рядом с которым расплывался мир и материя теряла вес.

Казалось, что земля должна стонать под его ногами. Ее муж…

Аспект-император.

У Шарасинты был вид как у пережившего кораблекрушение человека, которого настигло воспоминание о бушующих пучинах. В двух шагах позади нее распростерся на блестящем полу Майтанет. Шрайя Тысячи Храмов — преклонил колена.

Эсменет догадалась не смотреть, как Келлхус занимает свое место на троне. Уверенность, которая во всех сложных ситуациях не более чем видимость тщательной продуманности действий, всегда есть внешний признак власти. Ничто не должно показаться импровизацией.

— Ханамем Шарасинта, — сказал он негромко, но в то же время тоном, предвещавшим чью-то неминуемую погибель, — ты почитаешь за доблесть стоять в моем присутствии?

Матриарх чуть не упала, поспешно бросившись ниц.

— Н-неет! — зарыдала в старческом страхе. — На-наиславнейший… С-сми-луйся…

— Соблаговолишь ли ты, — перебил он, — принять меры к тому, чтобы этот мятеж против меня, это богохульство было пресечено?

— Да-а-а-а! — завыла она, не поднимая лица от пола. Даже впилась скрюченными пальцами в затылок.

— Ибо, вне сомнений, я пойду войной на тебя и твоих людей. — Неумолимая жестокость его голоса поглотила все пространство зала, била в уши кулаками. — Дела твои забудут и камни. Храмы твои обращу в погребальные костры. А тех, кто словом или оружием восстанет против меня, я стану преследовать до самой их смерти и по ней! А Сестра моя, которой ты поклоняешься, станет печалиться во мраке, ибо память о ней будет лишь сном о гибели и разорении. Люди станут плевать, чтобы очистить свой рот от ее имени!