Потом, да, но уже скоро.

Снова полез в «Фейсбук».

«Антона Дяденко очень жаль. Он был молодым человеком, полным сил и страсти. Его смерть – страшная несправедливость и демонстрация звериной бессмысленной жестокости, презрения к человеку и ненависти к свободе, кто бы ни были те звери, которые это задумали, и те другие, которые это сделали.

Надо каждому из нас продолжать делать своё дело, чтобы звери не праздновали свою победу над нами и не убеждались, что их звериная жестокость оказывается эффективной. И ведь вот что важно: каждому из нас есть что делать в это время дикости и озлобления, в этом страшном мире, в этой несчастной стране, в каждом из этих бесчеловечных городов.

Надо стараться дожить до того момента, когда обезумевшие в своей злобе звери и прислуживающие им скоты будут собраны вместе и наказаны. И важно быть готовым к этому моменту, не пропустить его, когда он придёт».

Это писал Сергей Пахоменко, один из тех, кто уводил тогда, в декабре одиннадцатого, людей с площади Революции на Болотную. С тех пор он был для Антона врагом. Не явным, но непрощаемым. Когда нынешний режим рухнет и начнётся сбор тех, кто поведёт Россию по новому пути, Антон приложит все силы, чтобы Пахоменко не было среди ведущих. Он в своё время поводил, хватит.

Но сейчас от его слов стало теплее и как-то свободнее в горле. Сгусток исчез. На секунды. Потом пришла мысль, а за ней холодный озноб, горечь, булькающая тошнота. Да, мысль: «А что напишет Пахоменко завтра?» Завтра, когда окажется, что он жив…

Пахоменко знает об отношении Антона к себе, наверняка читал его посты. Да, читал, читал и отвечал резко, с раздражением. А этот пост написал пусть и искренне, но для пользы дела. Своего дела. В чём оно заключается, Антон так и не разобрался. Щиплют режим своими постами, выступлениями на «Эхе Москвы», колонками в «Новой газете», но, кажется, падения его, режима, не хотят. А Антон – хочет. И идёт ради этого на всё. Эти, типа Пахоменко, объявившие себя эмигрантами, то и дело ездят в Россию, а ему путь туда заказан. Особенно теперь, после сегодняшнего…

«Будь ты проклята, Россия, – прочитал он на странице своего друга и соратника, живущего в Москве, – пожирающая лучших своих сыновей».

В этой короткой записи была сила тех древних времён, когда проклятия ещё не стали пустым ругательством, брехнёй, а – сбывались. Когда проклятый на глазах племени покрывался язвами, скрючивался и изгнивал.

– Будь ты проклята, Россия, – медленно повторил Антон, вслушиваясь в каждое слово, в каждый звук. – Будь ты проклята, Россия.

Запись опубликована сорок минут назад; Антона потянуло открыть новости и посмотреть, не рухнула ли Россия в преисподнюю. В лаву и магму. Стало страшно за неё. И не потому, что там мама и дочка, а… Страшно было представить, что там, на месте России, чёрная пустота…

А может, Россия давно проклята и эти, вроде Пахоменко, знают? И потому не хотят реально менять. Зарабатывают на этой проклятости, показывая миру язвы и струпья. Какие у нас коррупционеры во власти, какие плагиаторы в науке, садисты в полиции, воры в бизнесе… И одновременно берегут их, как берегли уродов в цирке позапрошлого века.

И он, Антон Дяденко, для большинства такой же. Вместе с этими.

А он не такой – он хочет изменить. Разрушить Мордор – чёрную страну сделать светлой. Он хочет революции. Но как это докажешь? Тем более сидя здесь, не в России. Посты, колонки не то; Пахоменки только кивают: молодец, льёшь воду на нашу мельницу. А мельница ничего не мелет, жернова вращаются впустую.

И украинцам наверняка он нужен не для настоящей борьбы, а как мелкая собачка, которая громко лает. Лает, но загрызть не способна. Лай привлекает внимание, создаёт напряжение. Властям – любым – выгодно держать народ в напряжении.

– Фигня это всё, – сказал себе Антон и поднялся, прошёл по комнатке. – Всё нормально. Всё должно быть так.

Взял айфон, посмотрел на экран, уже забыв, что там, от какой записи мысли его увели.

«Будь ты проклята, Россия…»

– Да, правильно. Такая – должна быть проклята. Хочет жить под людоедами, пусть знает: она проклята. Горит, рушится, тонет… Чёрт, как же холодно! – Антон сел на кушетку, стал кутаться в простыню плотнее. Её край врезался в шею, надавил, как ошейник. Или петля.

Покрутил головой вправо-влево, чтоб ослабить. Не получилось. Мерзкое ощущение. Догадывался: оно теперь с ним навсегда.

Девушка со струной

1

Он считал себя лучшим. В своём деле. Иначе и не может быть – даже самый оголтелый пункер или радикальный психодел, отрицающий все законы написания текстов и музыкальной гармонии, громко и сочно плюющий на популярность, поклонников, внимание, на самом-то деле мечтает стать лучшим. Просто не может. И завидует тем, кто может. Ведь их, лучших, слушают, их песни потом поют на тусовках, сторожат новые треки в инете.

Да, он считал себя лучшим и был таким. Не для всех, но по крайней мере в своём кругу.

Сегодня невозможно подняться до уровня Цоя, Гребня, Летова, будь ты в сто раз талантливей. Не то время. Но быть подобным Цою, Гребню, Летову для нескольких сотен – возможно. Это у него получилось. Вернее, он, Володя – Вэл – Собольцов, этого добился.

В семнадцать, сразу после школы, приехал из маленькой деревушки на севере области в Екат. Не стал никуда поступать; у него имелось восемь песен – они должны были дать ему жильё и пропитание. Восемь отличных песен.

И он не ошибся: появились слушатели, быстро ставшие друзьями, они вписывали, кормили, устраивали концерты… Говорят, квартирники ушли в прошлое. Нет, и сегодня запросто могут собраться человек двадцать, скинуться по пятисотке, чтобы послушать настоящее. Вживую.

Постепенно подобрались музыканты. Барабанщик, басист, скрипач. И родилась их группа. Играли и здесь, в Екате, и в Перми, Челябе, Тюмени, добирались до Питера, Москвы, фестов на Чёрном море.

Где-то далеко, в потустороннем мире, маячила угроза загреметь в армию, там, в том мире, существовали люди с уютными, своими квартирами, машинами, работой по восемь часов пять дней в неделю. Да-чи, дети… Где-то там осталась мама в ветшающей избёнке.

Вэл отправлял ей деньги – немного и по возможности. На пятачке «Для письменного сообщения» в квитанции торопливо черкал: «У меня всё хорошо. Обнимаю».

Он не врал – действительно у него было всё хорошо. Силы на кочевую жизнь имелись с избытком, энергия не испарялась, тексты теперь писались по десятку в месяц, на них без особых усилий ложились мелодии. Алкоголь, трава, колёса не мешали, а помогали внутреннему мотору не снижать обороты.

Липли поклонницы. Вэл был крепкий, хотя никогда специально не занимался поддержанием формы, широкоплечий, высокий… Однажды он вычитал, что Чехов написал про уральцев: их, мол, делают на заводах, роды принимают не акушеры, а механики. Сначала разозлился, но потом сам стал это повторять, даже песню сочинил: