Заботилась о Клюше, купила «ниссанчик», работала, ходила на спектакли в театр Коляды, на концерты. Случайно попала на выступление Вэла и сразу… Не влюбилась – это не то, – песни пронзили, стали жить внутри отдельными запомнившимися строчками, мелодиями. Сразу, будто выспевшие семена попали в подходящую землю.

С тех пор вот уже лет пять она старалась не пропускать его концерты. Помогал сайт группы, информация от людей, с которыми знакомилась в зале, на квартирах. Знакомилась, но почти не общалась: здоровались, обменивались вопросами и новостями, демонстрирующими товарищество, но не требующими долгих обсуждений. Потом садились рядом, если был квартирник, вставали поближе к сцене, если большой концерт, слушали.

Ирина заметила, что у Вэла часто лопаются струны, и стала покупать их, брать с собой на всякий случай. Иногда пригождались. В такие моменты она чувствовала себя нужной, значительной и счастливой и радовалась, когда Вэл или кто-то из его музыкантов, поклонников группы восклицал при встрече:

– О, привет, Девушка со струной!

…О том, что Вэла сбила машина, узнала на следующий день – прочитала на сайте. И бросилась в больницу. Не пустили. Она и не рвалась – как бешено мчалась через полгорода, наверняка нахватав штрафов, так сразу притихла, лишь врач отчеканил:

– К нему нельзя.

Притихла, точно её прибили, стукнули по макушке. Но врач спасительно добавил:

– Жить, наверное, будет. Только в каком виде – вопрос.

«Хоть в каком», – отозвалось в ней, и она удивилась этому голосу. До сих пор не видела и не представляла Вэла иначе как поющим и играющим на гитаре; она не тусовалась с ним после концертов, не сидела в кабаке «Штаб» или рюмочной «Маруся». А сейчас вдруг осознала, не умом, а чем-то более важным в ней, что он дорог, необходим ей хоть какой. Пусть будет как Клюша или алоэ на подоконнике.

Приезжала в больницу по два раза в день: в обеденный перерыв и вечером. Сидела сначала у дверей реанимации, потом в самой реанимации у двери палаты, заглядывая внутрь на мгновение, когда входили или выходили врачи и медсёстры. Потом её стали пускать в саму палату на две минуты, на пять, на десять – не потому, что Вэлу становилось лучше, просто к ней привыкли или жалостью прониклись, а может, уважением за терпение.

Иногда приходили музыканты, вечно испуганные и робкие, толклись в коридоре; раза три в неделю Ирина встречала ту, что его сбила. Высокая, поджарая, но при фигуре, симпатичная. И главное – таких она теперь хорошо опознавала – с манком… Сталкиваться с ней не хотелось, и Ирина отходила, поворачивалась спиной. Не возмущённо-брезгливо, а так… Не хотелось быть поблизости. А та вряд ли её замечала – была поглощена разговорами по телефону, наблюдением за Вэлом. Явно ожидала, когда он очнётся, чтоб что-то ему сказать. Да ясно что…

Ожидание продолжалось больше месяца. Врачи по-прежнему не могли определить, каким он вернётся. Тяжёлая травма головы, позвоночника. Про раздробленную левую руку и не упоминали – для них она была ерундой. Речь шла о том, сможет ли он ходить, будет ли человеком или окажется растением, животным.

Много раз казалось, что вот-вот вернётся. Приоткрывал глаза, вздрагивал. Врачи, Ирина бросались к нему, звали, но он снова уходил. На день, на неделю…

И вот на тридцать шестые сутки случилось. Вечером.

Ирина после своего дежурства на стульчике уже хотела ехать домой, как уловила шевеление на кровати. Смотрела в айфон, но краем глаза уловила. Когда многие дни там, прямо и справа, неподвижность, можно уловить самую слабую жизнь.

Опустила айфон, уставилась на Вэла. Он лежал на высокой подушке, почти сидел. Во рту трубка, глаза закрыты, щёки в золотистой щетине – его брили, но нечасто, – на голове узкая полоса бинта, закрывающая шов после трепанации. Этот шов – как венчик на покойнике…

Долго, холодея от страха и надежды, всматривалась. Однообразно попискивал аппарат контроля гемодинамики – за этот месяц Ирина выучила много больничных слов, – не замедляясь, не ускоряясь. И, когда она решила, что померещилось, поднялась и потянулась к висевшей на крючке сумке, Вэла подбросило. Он громко, булькающе задышал; пунктирный писк аппарата превратился в верещание, такое бешеное, что Ирина присела. А потом выскочила в коридор.

Из дежурки уже бежали врачи, медсёстры.

Позже Вэл рассказывал, что, очнувшись, вынырнув, первым делом удивился: «Мощно я вчера погулял», – а когда увидел провода, почувствовал трубку, царапающую горло при попытке взглотнуть, хотел вскочить, побежать. Сил, говорит, в тот момент было немерено.

Его окружили, прижали к койке, изучали глаза. Сначала видели в них дикое безумие, затем, начав успокаивать, объяснять, где он, что с ним, заметили отзыв, мысль и определили:

– Человек.

Ирина стояла за стеной белых спин, хватала слова врачей и, когда услышала это – «человек», – заплакала. Без рыданий, тихонько…

С этого пошло быстрое, удивлявшее врачей выздоровление.

– Молодость, – пытались объяснять они больше самим себе, чем Ирине, парням из группы, Ольге. – И от природы организм крепкий – затягивает, срастает.

Через неделю Вэла перевели из реанимации в общее отделение. Выделили отдельную палату, наверняка благодаря семье Ольги – они были реально богатыми. Ещё через несколько дней он попросил перевести денег его маме – у него была какая-то сумма на карте; Ирина перевела свои.

– Не сообщать, что с тобой? – спросила.

– Не надо. Потом, может. Или сам сгоняю попроведаю.

Он сказал это, лежащий на койке, с громоздким аппаратом Илизарова на синеватой руке, с загипсованной ногой, корсетом на пояснице, бинтом на голове. И Ирина задышала, глотая набегающие слёзы. Не надо показывать, что не верит, что он когда-нибудь будет «гонять».

Сняли аппарат, потом гипс с ноги; Вэл стал пробовать ходить. Медленно, поддерживаемый с двух сторон. Его почти таскали, но ноги передвигал, спину держал прямо и в то же время с явным напряжением, как старающийся не горбиться старик.

– Ничего, ничего, – приговаривал лечащий врач Борис Львович, – разработаем. Главное – нервы целы.

Вэл пытался улыбаться, хотя это плохо получалось – губы кривились. Левая рука приводила его в отчаяние: кости и сухожилия срослись, а двигать кистью удавалось с большим трудом, пальцы шевелились как у робота – рывками. Не разрабатывались. Он стонал.

– Больно? – спрашивала Ирина.

– Было бы больно… Как чужая, блин…

В начале октября заговорили о выписке. Другого наверняка бы выписали раньше, но за Вэла платили – администрации не было резона выставлять его быстрее на улицу. И всё-таки больница есть больница, а дом есть дом. Домой ему хотелось.

Но где был дом Вэла? Не вписки, не съёмная конурка, не материна изба, а дом…

Перед выпиской кру́гом самых близких ему – музыканты, несколько фанов – собрались в кабаке «Штаб», где когда-то Вэл пил пиво после концертов. Собрались, и как-то никто не выражал желания поселять его у себя. Мялись, вздыхали, утыкались взглядами в беззвучно работающие телевизоры на стенах или просяще смотрели друг на друга… И Ирина, словно проснувшись, обнаружила, что тоже мнётся, вздыхает, просит взглядом одного, другого… Встряхнулась, сбрасывая это мерзкое состояние, этот взгляд, и сказала: