– Стало быть, слов добра твоя душа уже не слышит, – печально подвел итог Всевед. – Тогда я даю тебе время помолиться в последний раз своему богу, ибо пред уходом из этой жизни такую милость надлежит оказать даже самым подлым и гнусным врагам.

– У него нет Бога. Он отринул Его. Ныне в душе его царит Тьма, – раздался слабый, но отчетливо слышимый всеми присутствующими голос распятого.

Всевед укоризненно покачал головой и заметил:

– А ты сказал – покорился. Неужто ты, которому не хватило сил, дабы заставить замолчать тихого служителя Бога рабов, осмелишься поднять свой меч против Перунова воина? Одумайся или...

– Что или? – надменно осведомился Глеб.

– Или твоя гибель будет страшнее страшного. Молящийся Тьме будет услышан ею, и она придет за ним, но не для того, чтоб помочь.

– Для чего же? – продолжал кривить губы князь.

– Чтоб пожрать его душу, и без того блуждающую в потемках, расчленить ее, переварить в своей гнусной утробе и навсегда оставить в своем черном царстве, где ее ждут вечные муки, ибо осколки ее останутся живы и будут неустанно кровоточить, взывая к милосердию и каясь в содеянном. Но тщетен будет ее зов, ибо никто его не услышит, кроме самой Тьмы, а у нее нет ни жалости, ни сострадания ни к чему живому, ибо суть ее даже не мертвая, а неживая, что страшнее[78].

Все это Всевед говорил тихим и спокойным голосом, даже со слегка поучительными интонациями, будто наставник разъяснял малышу-несмышленышу урок, очевидный для взрослого, но далеко не понятный для самого ребенка.

И тут впервые за многие годы князь Глеб почувствовал раздвоенность. Рассудком, голым и прагматичным, он продолжал считать, что старик лжет и все его словеса всего лишь липкая паутина, в которую он, по причине своей немощности, стремиться затянуть противника, опутать его, заставить ослабеть, пошатнуться и барахтаться в сомнениях и смущении. Он привык верить лишь в то, что поддавалось миру материальному, что можно было, как минимум, пощупать, ощутить на вкус, узреть его цвет или, на худой конец, запах, а еще лучше увидеть, оценив размеры, силу и возможную опасность.

Сердце же его, сжавшись от страха в крохотный комочек трепещущей в ужасе плоти, отчаянно стучало в груди, заставляя кровь неистово пульсировать и вынуждая упрямца хозяина поверить во все здесь услышанное. Оно и без слов старца давным-давно ведало о том, что собой представляет Великая Тьма и каковы бывают ее служители. Но не дано было ему языка, чтобы докричаться до глухого, и лишь своим голосом – соленым и неистово пульсирующим в венах и артериях – пыталось оно дать ему то исходное знание, которое и ныне таилось, теплилось в укромных уголках мозга, но тщетен был голос Крови, и не слышал князь этих правдивых слов.

И глупость разума, наконец, окончательно одолела мудрость сердца, и тогда, чтобы достойно отпраздновать эту горькую победу, князь Глеб, преодолев невольное смущение, сделал неожиданный выпад в сторону Всеведа, закричав:

– Умри же, глупый старик!

Но сталь клинка была легко отбита мечом Всеведа, ибо выкован он был в давние времена и так же, как посох заветный, передавался от одного верховного служителя Перунова Братства к другому. Не учен был волхв ратному искусству, но сердце, с которым Всевед всегда в ладу жил, успевало подсказать каждый вражеский выпад и тем самым предоставляло престарелому хозяину одно, а то и целых два мгновения столь необходимой форы.

Князь же Глеб, злясь, что не может достичь желанной скорой победы, по-прежнему продолжал свои тщетные попытки прорубиться сквозь защиту волхва. Так продолжалось минут пять, после чего Всевед, наконец, перешел к решительным действиям. После очередной попытки Глеба уязвить соперника в грудь он отбросил княжеский меч и с силой провел острием клинка от запястья правой руки вверх почти до плеча. Легкая кольчуга князя, заканчивающаяся на палец выше локтя, удар врага выдержала, а вот начиная с запястья и выше до самого сгиба руки простая рубаха защитить от доброй стали не смогла и в наказание, за то вмиг окрасилась кровью.

– Добрых воев кровь пролитая лишь в раж вводит, – ухмыльнулся Глеб и, скрывая злость и досаду, даже слизнул с руки ручеек тошнотворно-соленой влаги.

– Такое с безумцами бывает, – возразил Всевед, продолжая наседать, и теперь уже князь был вынужден сопротивляться. И еще один удар окрасил в багрянец другой рукав рубахи. Казалось, вот еще чуть-чуть, и Глеб окончательно обессилеет, но в этот самый миг князь, слабеющий от потери крови, одним прыжком отскочил от волхва и приставил меч к горлу Константина, беспомощно лежащего на земляном полу.

– Хватит, старик. Поигрались, и будет. Бросай свой меч, не то конец ему настанет.

Всевед некоторое время стоял в растерянности, не зная, какое решение предпринять, но вдруг, прислушавшись внимательно к чему-то, слышимому только ему одному, горестно произнес, обращаясь к узнику:

– Прости, княже, за то, что жертвую тобою. Видать, рок твой такой – уподобиться вашему Богу и вознести себя в жертву ради спасения всего рода словенского.

Он бросил меч подле себя, продолжая напряженно прислушиваться, и не пошевелился даже тогда, когда князь, встав и отняв клинок от горла Константина, шагнул к Всеведу, держа оружие наперевес и заранее смакуя сладкий миг своего торжества. Его не беспокоила даже невозмутимость старика, все видимое волнение которого заключалось лишь в побелевших от судорожного сжатия посоха костяшках пальцев левой руки.

– Молись своим идолам в последний раз, волхв, – прошипел Глеб, растягивая грядущее наслаждение от убийства врага.

– Это не мне, а тебе в пору молиться, коли не забыл еще, – внимательно глядя на зашевелившуюся в углу темноту и сгусток чего-то неизъяснимо мерзкого и отвратного, медленно движущийся к обоим князьям, заметил Всевед все так же спокойно.

Появившееся из мрака существо, напоминающее собой то ли студень, то ли туман, то ли кисель, между тем остановилось, спокойно выбирая свою будущую жертву. Какое-то время колебавшись, оно, наконец, определило свой дальнейший маршрут и медленно поползло по направлению к Константину, продвигаясь все ближе и ближе к нему, лежащему на полу.

– Оглянись, Это за тобой пришли, – указывая посохом на сгусток, почти насмешливо сказал старец. Глеб осторожно скосил глаза в указываемую Всеведом сторону, опасаясь какого-либо неожиданного подвоха, но увиденное столь сильно потрясло его, что он уже целиком повернул голову и с отвращением посмотрел на мерзость, приближающуюся по счастью не к нему, а к его брату.

– Лжешь, волхв, – выдохнул он хрипло, но едва вновь вскинул взгляд на Всеведа, чтобы с торжеством посмеяться над ошибкой старого глупца, как острие посоха уперлось в грудь князю, необычайно легко, подобно ножу, взрезающему масло, вспороло несколько стальных добротных звеньев в кольчужном плетении и с противным хрустом углубилось меж ребер.