— Да господи, — воскликнула Саша, снова раздражаясь, — знала бы я прежде, что невестой быть так обременительно, так бежала бы под венец тишком, и готово дело.

Марфа Марьяновна, кажется, едва удержалась от крепкого словца, но лишь размашисто перекрестила строптивую свою воспитанницу и пошлепала прочь, качая головой и что-то ворча себе под нос.

А Саше стало так погано, как будто ее с макушкой макнули в вонючую грязную лужу.

Кормилица с ее крестьянской прямотой вторглась в некие тонкие воздушные материи, не терпящие грубости и бесцеремонности.

— Гадко, как гадко, — воскликнула она расстроенно, прижала холодные ладони к пылающим щекам.

Прошлась по передней, подмечая, что Михаил Алексеевич так и не обжился во флигеле, не привнес сюда ничего от своей личности. Это было временным пристанищем человека, который не рассчитывал задержаться здесь надолго.

Только, может, в конторке прибавилось книг и бумаг, но Саша заглянула туда лишь вполглаза, без всякой определенной цели. Большой, обычно заваленный талмудами стол был чисто убран, а в центре одиноко лежало письмо. Вздохнув, Саша притворила двери в конторку, нисколько не заинтересовавшись, — мало ли с кем вел переписку Михаил Алексеевич, с конезаводчиками ли, с архитекторами ли.

Наконец она нерешительно ступила в спальню, чувствуя, что яд кормилицы все еще отравляет ее мысли.

Михаил Алексеевич спал на животе, поверх пуховых одеял, заботливо укутанный тулупом с чужого плеча. Ах да, мужики сказали, что он купался ночью — вот странная причуда! — и, должно быть, переоделся в то сухое, что нашлось в крестьянской избе.

Заметив, что его волосы стали влажными от пота, Саша осторожно потянула тулуп вниз, простая рубаха спустилась тоже, и обнажилось множество шрамов на шее и по плечам.

Они выглядели свежими, но уже начали зарастать, не кровили, однако производили ужасающее впечатление.

Обмерев, Саша непонимающе разглядывала синюшные синяки со следами зубов и царапины, а потом вовсе откинула тулуп в сторону и, уже не вспоминая слова Марфы Марьяновны, задрала рубаху, обнажая спину Михаила Алексеевича.

Матерь божья, что сотворило с ним такое? Стая волков? Рыси?

Черти?

Саша помнила козлоногое смрадное чудище, встретившееся ей в бане. Да, его клыки и когти могли оставить подобные следы, но когда это случилось? Почему она не заметила, что Михаил Алексеевич был ранен и уже начал исцеляться?

Имеет ли к этому отношение неизвестно куда сгинувший в страшную метель колдун?

Глубоко задумавшись, Саша поправила рубаху — раны неплохо заживали и не нуждались в уходе — и села на сброшенный на пол тулуп.

Закружившись в водовороте нежности и поцелуев, на которые Михаил Алексеевич был необычайно охоч в последние дни, она совершенно утратила здравый смысл.

А ведь он вел себя, пожалуй, странно.

Саша вдруг испугалась неизвестно чего — ей придумалось, что это было чем-то похожим на нежное прощание. Она и сама не разумела, откуда взялась эта ничем не подкрепленная идея, но холод пронзил все ее тело, а сердце гулко ухнуло вниз.

Письмо, оставленное в конторке, показалось теперь значительным и зловещим, и Саша поднялась на ноги, решив обязательно его прочесть.

Михаил Алексеевич тут крупно вздрогнул, резко сел на кровати, глядя вокруг совершенно диким взором, увидел ее, мгновенно успокоился, шумно выдохнул и подался вперед, обхватив Сашу сильными руками за колени, уткнулся лицом ей в живот.

Она растерянно замерла, не в состоянии понять причин такого поведения, но всем своим существом ощущая, что Михаилу Алексеевичу нужно несколько минут, чтобы проснуться окончательно и справиться с неизвестным ей потрясением.

— Ну, будет, — проговорила она, немедленно превратившись в нечто мягкое, сопереживающее, — будет. Все как-нибудь уладится.

Он вскинул к ней лицо, не размыкая рук, и улыбнулся детской, слегка удивленной улыбкой, будто и сам окончательно не верил, что происходящее с ним — не грезы.

— Уладится, Сашенька Александровна, — выдохнул горячо, — теперь уже наверняка уладится! Теперь уж все будет, как мы мечтали, — много-много дней впереди. И мне не совестно, совершенно не совестно, прожить две жизни вместо одной, хоть это и надувательство в чистом виде.

Она засмеялась от того, каким он был славным и милым в это мгновение, взъерошенный, помятый, в чужой одежке, но все равно какой-то свежий и ясный, будто росой умытый.

— Теперь уж все можно, — продолжал Михаил Алексеевич лихорадочно, — теперь уж не осталось ничего, что разлучит нас. Теперь уже не страшно, что я утрачу проклятие-дар колдуна, все списано со счетов, все началось заново, насовсем, Сашенька Александровна, милая моя, свет мой…

Она гладила его волосы, брови, скулы, взволнованная его волнением, радостная его радостью.

— А колдун? — все-таки спросила осторожно.

— Не спрашивайте о нем, пусть его судьба не тревожит вас, — взмолился он с такой горячностью, что Саша сразу поверила — не нужно ей распутывать этот клубок, ничего, кроме огорчений, не принесут ей ответы, и тут же пообещала себе позабыть о колдуне, как и не было его.

Склонилась ниже, чтобы поцеловать Михаила Алексеевича, и вздрогнула, заслышав лихой приветственный свист на улице, и сразу грянули шум копыт, колес, громкие голоса, лошадиное ржание.

— Ах ты ж, — подпрыгнув на месте, Саша бросилась к окну и увидела, как по аллее мчатся экипажи в цветах Лядовых, узнала денщика Гришку и других верховых. — Отец приехал!

Впервые, пожалуй, она не рада была ему.

Мигом вспыхнула картинка, как они стреляются — вернее, отец поднимает оружие, а Михаил Алексеевич — нет. Он бы никогда не стал целиться в ответ.

— Вот что, — затараторила она скороговоркой, — вы с бухты-барахты не сватайтесь только, я отца подготовлю! Уж потерпите хотя бы до завтра. Господи, да еще и Андре здесь, и Ани! Ой-ой-ой, — и она поспешила прочь из флигеля, выбежала на мороз, понеслась по аллее.

Из экипажа на ходу выпрыгнул отец, раскинул руки, подхватил Сашу в свои объятия:

— Ну, егоза, принимай гостей!

Уже у крыльца покинул экипаж и дед, степенный, чем-то необычайно довольный.

— Что это вы? — Саша беспокойным щенком крутилась меж ними, ласкалась, мужественно улыбалась. — Надумали и приехали? Как это вы хорошо решили!

Из дома вывалила челядь, из флигеля вышел Михаил Алексеевич — уже тщательно причесанный, Марфа Марьяновна сразу принялась командовать, куда нести сундуки и тюки, велела Груне готовить комнаты.

Отец тут же отправился смотреть строящуюся конюшню, а дед подмигнул Саше озорно.

— Радость ведь у нас, — сказал он среди этой кутерьмы, — Карлуша ночью помер!