Ах вот даже как — с самого начала!... Его зарядили микрофонами, как жучку блохами, и подставили под бандитов. В качестве аппетитной наживки на крючок — чтобы он, извиваясь, привлекал к себе их внимание. Что он и делал.

Вот и вся нехитрая комбинация!

Он на свой страх и риск следил за преступниками, а отцы-командиры следили за ним, контролируя каждый его шаг и фиксируя каждое сказанное им слово! А он-то думал, что ведет героическую борьбу один против всех!

Так вот почему ему позволили так долго бегать!

Потому что он ни от кого не убегал!...

— Ты молодец, если бы не ты, мы на них вовек бы не вышли! — похвалил Георгий Семенович Мишеля.

Но тот, вместо того чтобы гаркнуть «Служу отечеству!», лишь протяжно застонал.

— Что, больно? — спохватился Георгий Семенович.

— Очень, — кивнул Мишель Герхард фон Штольц.

— Где болит — здесь? — с тревогой указал командир на голову.

— Нет, здесь! — ткнул Мишель пальцем в грудь.

К нему резво подскочили врачи и стали рвать на его широкой груди рубаху.

— Где?... Что?... Все в порядке, никаких повреждений, — поставили они скоропалительный диагноз.

— Не здесь, там, внутри! — обессиленно прошептал Мишель Герхард фон Штольц.

— Сердце?

— Сердце!

Его большое и любвеобильное сердце было разорвано в мелкие клочья. Его предали все, кто только мог.

— Может, инфаркт? — предположил вслух кто-то. — Такой стресс пережить не шутка! Ну-ка, тащите-ка его в машину.

Его подхватили, приподняли, подсунули под него носилки и, аккуратно положив на брезентовое полотнище, понесли по подвалу, огибая торчащие повсюду трубы.

Мишель Герхард фон Штольц лежал смирно, вытянувшись в рост и сложив на груди руки.

Он выжил. Но жить он не хотел.

«Умру, все равно умру, назло всем!» — думал он.

И зачем только его вытащили с того света?...

Ну зачем?!

К парадному крыльцу подъехала карета.

Вышел из нее знатный господин. Навстречу ему челядь бросилась.

— К кому изволите?

— К барыне. Дома она?...

Как не быть — дома. Сама, к окошку лицом прилипнув, глядит, понять не может, что это за гость к ней пожаловал. А может, оттого не понимает, что плохо видит, потому как стара стала.

Спустилась вниз. Пригляделась.

Вроде бы лицо знакомое, да кто — не понять!

Кто ж он таков?...

— Карл Фирлефанц, — представляется гость и кланяется церемонно.

Фирлефанц?... Не знает она таких...

— Не узнаете?... Main libe muter...

— Ой!...

Ойкнула барыня да чуть с ног не свалилась — ладно лавка рядом была, куда она присесть успела.

То ж не кто-нибудь, а учитель, что дочерей ее языкам — немецкому да голландскому — учил! Только тогда он простым солдатом был, а ныне — господин!

Тот вновь поклонился да спросил:

— Хочу узнать я про дочь вашу и жену свою Анисью да про дитя нерожденное, кое в утробе ее оставил, когда меня в степи закаспийские сослали.

А барыня слушает его да плачет.

Давно то было — уж быльем поросло. А оно вон как вышло!

Стоит Карл живехонек, а дочь ее Анисья — покойница, что он женой своей прозывает, хошь и не венчаны они, — давно в земле сырой лежит.

Расплакалась барыня, а расплакавшись, повинилась, все-то рассказав. Про то, как родила Анисья мальца, а муж ее, Лопухин, свез того младенца невесть куда да сказал, что помер он. Чего Анисья не снесла и через что в реке Яузе утопилась. Только малец не помер, а через годков пять сам по себе объявился — будто заступница божья его сама к дому за ручку привела!

— А теперь жив он али нет? — спросил Карл, не надеясь на счастье.

— Кто знает — может, да, а может, и нет! Пока в приюте жил — живой был. А после — пропал.

— И где он теперь быть может? — спросил Карл, уж чуя да боясь, что вот теперь-то след и оборвется.

— Про то я ничего сказать не могу! — развела руками Лопухина. — Может, в солдаты забрили, а может, в лихие люди подался. Куда еще сироте?...

— Как же мне его сыскать? — еще раз в отчаянии спросил Карл.

— Не знаю — я в том деле не помощница. Разве только через приятелей его, с коими он совместно в приюте обитал? Но только их я тоже никого не знаю.

Чуть не заплакал Карл... Но — не заплакал!

Попрощался да ушел.

Оборвался след. Да не оборвалась надежда!

Будет он дальше сына своего искать!

Всю-то землю перевернет да перекопает, и коли есть он на ней — сыщет. И коли в ней — тоже найдет!

А ежели нет, то прервется на нем род Густава Фирлефанца, амстердамского ювелира, что, на беду свою, приехал из Голландии в далекую Россию.

На беду — коли будет Карл последним в роду их...

И на славу — ежели найдет Карл сына своего...

Потому как верит Карл, что непременно отыщет сына своего и что тот чести его и предков своих не уронит, а будет верой и правдой Родине своей служить, которая уж не Голландия, а Россия!

Лишь бы жив он был...

Да только жив ли?...

Обстановка была неофициальная, непринужденная и ни к чему не обязывающая — присутствовали только свои — Мишель Герхард фон Штольц, Георгий Семенович — и бутылка водки.

Но все это никак не умаляло торжественности момента.

— Разреши тебя поздравить! — объявил Георгий Семенович.

— С чем? — притворно удивился Мишель Герхард фон Штольц, хотя догадывался с чем. Нетрудно было.

— С присвоением внеочередного звания — за успешное завершение операции, приведшей к разоблачению особо опасной преступной группировки, совершавшей систематические хищения из Алмазного фонда, — сказал, как по писаному прочитал, Георгий Семенович.

Мишель скромно, как и подобает истинному герою, которого нашла заслуженная награда, кивнул, сдержанно поблагодарив за высокую оценку его скромного вклада...

На чем торжественная часть должна была исчерпаться, уступив место неофициальной. Но — не исчерпалась. Потому что Георгий Семенович продолжил:

— И разреши поздравить тебя еще раз!...