В середине семидесятых, когда ей было чуть за двадцать и она превратилась в женщину, на которую все оборачивались, и цвет ее кожи — цвет жженого сахара — вошел в моду, Сильвия смогла обосноваться в той части рынка любви, где ее услугами пользовалась избранная публика. У нее появился свой круг клиентов, она украшала собой элитные вечеринки, спала на роскошных кроватях в номерах люкс первоклассных отелей, нюхала кокаин и подсчитывала денежки. Другие женщины, работавшие в этой области, называли себя «эскорт-леди», но Сильвия знала, кем она была в действительности, и знала, что ей нет равных.

В 1982 году ее угораздило сойтись с неким Флинном, джазовым пианистом и запойным пьяницей; она переехала к нему — в квартиру с палисадником в южной части Лондона, на Тулс-Хилл. Флинн расположил ее к себе тем, что однажды объявил: «Ты не проститутка, ты певица». А она, зная, что это не так, все-таки растрогалась. Ей не нужен был мужчина, ценивший ее за то, кто она такая — ей нужен был мужчина, не замечавший этого. Она продолжала работать вдали от Сохо — а что было делать, ведь Флинн ничего не зарабатывал, — но ночью по пятницам их постоянно приглашали выступать в небольшом баре на Стритем, где Сильвия пела популярные джазовые композиции, а Флинн с восторгом (и, как обычно, пьяный) аккомпанировал ей. Сильвия, надо сказать, обладала ангельским голосом и даром озвучивать затаенную внутри боль с таким чувством, что слушателям ее пение казалось плачем ребенка, постигшего суть музыки еще во чреве матери. Пела она мастерски, но в ее пении не было истины. Такой голос должен был бы звучать из самой глубины души, пробиваясь сквозь наносный слой украшений. А Сильвия пела достаточно технично и красиво, но это пение напоминало натертый до блеска дешевый линолеум.

С первого дня их знакомства Флинн, казалось, стремился лишь к одному — напиться до смерти. И когда в 1993 году ему это удалось, Сильвия почувствовала скорее облегчение, нежели печаль. Примерно в это время ей стало известно о смерти отца, и это известие опечалило ее даже больше, хотя и вызвало чувство желчного злорадства. Она обнаружила бездыханное тело Флинна в солнечный летний день, когда даже Лондон пропитан запахом свежескошенной травы. Он сидел за кухонным столом, уткнувшись лицом в лужу рвоты, желчи и бог знает чего еще; две осы с гудением вились над воротом его рубашки.

«Его затрахала жизнь еще до того, как мы встретились, — подумала она, потом налила себе стопку водки, выпила ее залпом, а то, что оставалось в бутылке, вылила в раковину. — Вот поэтому мы и сошлись».

В понимании Сильвии Флинн был человеком, который и должен был умереть именно такой смертью. В понимании Сильвии она была именно такой женщиной, которой суждено было сойтись с ним. Но со временем такие судьбы (в действительности трагичные или воспринимаемые как трагичные) утрачивают свою трагедийность и воспринимаются как скверная шутка в хорошей компании.

После смерти Флинна она жила в квартире на Тулс-Хилл и работала изо всех сил. Она продолжала еженедельные выступления в баре на Стритем по пятницам, однако в основной сфере ее деятельности, в проституции, дела шли уже не так успешно. Поначалу — может быть, в течение года — Сильвия ничего не замечала. Сперва ей казалось, что ее постоянные клиенты, состарившиеся у нее на глазах, сменили занятия любовью на игру в гольф и пенсионерскую жизнь в дачных домиках на южном побережье. Но и новые клиенты появлялись на ее горизонте все реже и реже, и она, в конце концов, вынуждена была унизиться до того, чтобы поместить рекламное объявление в местных газетах, предлагая «экзотический массаж в интимной обстановке». Позднее она изменила текст объявления и приглашала клиентов на «массаж интимных мест, выполняемый экзотической и опытной леди», хотя слово «опытная» повергало ее в глубокую депрессию.

В 1997 году, после того как бар, где она пела, был куплен сетью пабов, оснащенных новейшей аппаратурой, проигрывающей записи ирландских рок-групп, Сильвия потеряла работу певицы. Не прошло и недели, как на ее объявление в местной газетенке откликнулся белый молодой человек двадцати с небольшим лет, со страдальческими глазами и чопорной речью. Он заявил, что будет с ней не спать, а беседовать, поскольку пишет книгу, в которой один из персонажей — проститутка средних лет. Сильвия предложила ему чаю, назвала свою таксу: сорок фунтов, но не рассказала ему ничего, поскольку ее история была не для продажи. И с этого момента с проституцией было покончено. Хотя Сильвия считала, что это проституция сама покончила с ней, с ее лицом, лицом женщины, которой за сорок; с грудью и бедрами женщины, которой за сорок.

Шесть месяцев Сильвия провела в полном безделии. У нее было немного денег, которые она потихоньку пропивала, чтобы не терзать себя в свои сорок четыре года вопросом, кто она такая. Проституция еще раньше определила ее жизнь в зрелом и пожилом возрасте, и теперь эта унылая жизнь была как будто и не ее жизнью. Если бы она могла взглянуть в лицо судьбе, распорядившейся ее прошлым, все показалось бы ей не столь уж и трагичным. Но ведь только редким счастливцам дано видеть свою судьбу в ярком многоцветии, словно световую рекламу на Пиккадилли-Серкус. Сильвия подавляла в себе мысли о своем прошлом, о судьбе, о самой себе. И кто мог бы осудить ее за это? «Что я здесь делаю?» Во все времена трудно дать ответ на этот вопрос. Часто намного легче просто не задавать этого вопроса, дабы не слышать в ответ: «Не знаю».

Ну а зачем все-таки Сильвия приехала в Нью-Йорк в поисках брата своего дедушки? По всей вероятности, потому, что больше не считала себя проституткой (ведь Эмилио Касати давно умер). А может быть, потому, что юноша с Ямайки Долтон Хит пробудил в ней желание гордиться цветом своей кожи. Или потому, что ее отец научил ее ненавидеть: ненавидеть его и ненавидеть себя; и ей потребовалось сорок пять лет на то, чтобы усмотреть в этом противоречие. Ну а если по правде? А если по правде, то это был поворот ее судьбы — поворот внезапный, как модуляция в музыке или крутой сюжетный поворот, изменяющий суть повествования. А правда — она там, где вы хотите ее видеть, пока у вас достаточно душевных сил или душевного отчаяния на то, чтобы заставить себя встать, пойти и посмотреть.

Гарлем, Нью-Йорк, США, 1998 год

Что, черт возьми, я здесь делаю?

Джим, почувствовав сильнейшие спазмы в желудке, крепко зажмурился, когда такси, сделав крутой поворот, помчалось на сумасшедшей скорости по Лексингтон-авеню. Его мучило невыносимо тяжелое похмелье, и он все свои силы сосредоточил на том, чтобы его не стошнило в машине. Он уже однажды заблевал в Нью-Йорке такси, и тогда таксист-кореец, угрожая бейсбольной битой, опустошил его бумажник и выбросил его из машины в районе Нижнего Вест-Сайда. Вновь оказаться в такой ситуации он, конечно же, не желал.

Джим напрягся, стараясь унять болтанку в желудке, и чуть приподнял веки. Ослепительно яркое весеннее солнце, отражавшееся в окнах небоскребов, с такой силой ударило по глазам, что головная боль стала еще нестерпимее. Сильвия, сидевшая рядом с ним, была абсолютно спокойной и безучастной; сдвинув солнцезащитные очки на нос, она, не отрываясь, смотрела в окно со вниманием сорокапятилетнего человека, оказавшегося в незнакомом месте. Но Джим, заметив, как сильно побелели ногти на ее пальцах, крепко прижатых к ладоням, понял, что и она внутренне волнуется, хотя и по другому, менее прозаическому поводу.