Мы пересекли зловеще притихшую трапезную и остановились у стола драконов. Их сегодня было только двое, бледный самец и самка с короткими волосами, мелкие чины, которых не отправили искать Имланна, а оставили заправлять делами посольства. Они замерли, прямые, как палки, не донеся еду до рта, и пялились на Гантарда так, будто к ним подкралась репка.

— Прошу меня извинить, саарантраи, — воскликнул Гантард, обращаясь ко всему залу, столам, окнам, слугам, всем. — Вы ведь умеете распознавать своих по запаху. Правильно?

Саарантраи обменялись тревожными взглядами.

— В некоторых случаях слова саарантраса в суде недостаточно, и это один из них, — ответил самец, брезгливо вытирая руки о скатерть. — Если ты надеешься избежать проверки, мы ничем помочь не можем.

— Не я, а Серафина, наш концертмейстер. Она согласна, чтобы ей пустили кровь, как и всем остальным из нас, но при дворе ходят злобные, отвратительные слухи, и я хочу, чтобы им положили конец. — Гантард приложил одну руку к груди, а другую поднял в воздух, будто держал речь на сцене. — Она — друг, а не какой-нибудь мерзкий, лживый дракон! Понюхайте ее и подтвердите.

Не в силах шевельнуться, я обняла себя руками за плечи, словно это одно могло уберечь меня от внезапного самовозгорания. Саарантраи пришлось встать и подойти ко мне, чтобы хоть что-то учуять. Самка понюхала у меня за ухом, отведя волосы, будто занавеску. Самец демонстративно склонился над моей левой рукой, вот он-то точно учует. Я недавно сменила повязку на ране, которую нанесла сама себе, но он без сомнения ее заметил. Может, я пахла съедобно? В конце концов, кровь моя была так же красна, как у любого гореддца.

Я стиснула зубы в ожидании удара. Саарантраи отступили и без единого слова сели обратно за стол.

— Ну? — не выдержал Гантард. Весь зал затаил дыхание.

Вот сейчас. Я вознесла короткую молитву.

Заговорила самка:

— Ваш концертмейстер не дракон.

Гантард захлопал в ладоши, будто горстка гравия покатилась по склону горы, и мало-помалу к нему начали присоединяться остальные, пока я не оказалась погребена под лавиной аплодисментов.

Я изумленно воззрилась на саарантраи. Не могли они пропустить запах дракона, просто не могли. Может, решили, что у меня есть исследовательское освобождение, и промолчали из уважения к моим предполагаемым трудам? Вероятно.

— Постыдились бы вы все верить сплетням! — воскликнул Гантард. — Серафина всегда была честной, справедливой и доброй, верным другом и прекрасным музыкантом…

Самец моргнул, медленно, словно лягушка, проглотившая свой ужин; самка подняла руку к небу в незаметном, но недвусмысленном жесте. Мои сомнения рассеялись: они меня учуяли. И солгали. Возможно, надеялись, что я и вправду окажусь драконом под прикрытием — просто назло Гантарду и всем, кто согласно кивал, пока он перечислял все благородные и прекрасные недраконовские свойства, которыми я обладала.

Никогда еще разрыв между нашими народами не обозначался столь ясно. Саарантраи и пальцем не пошевелили бы ради людей в этом зале; быть может, они и самого Имланна не выдали. Сколько из них приняли бы его сторону, если бы выбор лежал между гореддскими предрассудками и нарушением закона? Гантард все хлопал меня по спине и восхвалял мои человеческие достоинства. Я отвернулась и ушла из зала без завтрака. Мне подумалось, что он, наверное, не заметил моего ухода и так и продолжал хлопать по спине пустоту.

— Я хочу, чтобы ты завтра взяла выходной. Посмотри Золотые представления, навести семью, сходи выпей, что угодно. С генеральной репетицией я справлюсь, — сказал Виридиус в своем кабинете после репетиции с хором. Он диктовал мне свое сочинение; это внезапное замечание удивило меня настолько, что я неловко зацепила пером неровный участок пергамента, посадив огромную кляксу.

— Я что-то сделала не так? — спросила я, промокая ее тряпкой.

Он откинулся на бархатную подушку и выглянул в окно на затянутое тучами небо и заснеженный двор.

— Как раз наоборот. Ты делаешь лучше все, к чему прикасаешься. Думаю, ты заслужила выходной.

— У меня только что был выходной. Даже два, если нападение драконов считать за выходной.

Он покусал нижнюю губу.

— Совет вчера принял резолюцию…

— Инициатива по установлению вида? Гантард мне рассказал.

Он бросил на меня пристальный взгляд.

— Я подумал, ты захочешь исчезнуть из дворца на денек.

Руки стали липкими, я вытерла их о юбку.

— Сэр, если вы имеете в виду неизвестно кем пущенные слухи обо мне, я уверяю вас…

Он положил мне на руку свою изувеченную подагрой, скрюченную руку, и вскинул ржавые брови.

— Я замолвлю за тебя словечко. Знаю, я не самый добрый и пушистый из стариков и со мной нелегко работать, но ты молодец. Если я нечасто это говорю, это не значит, что я не замечаю. В этом дворце не было никого талантливей с тех самых пор, как нас покинул Терциус, да пирует он за Небесным столом.

— Замолвите… Зачем?

Его пухлые губы дрогнули.

— Серафина, я знал твою матушку.

Я ахнула.

— Этого не может быть, сэр. — В комнате, кажется, не осталось воздуха.

— Я слышал ее выступление в Шато Родолфи в Самсаме двадцать лет назад, когда путешествовал с Терциусом… да почиет он в Небесном доме. Она была решительно великолепна. Когда Терциус сказал, что она из сааров, я поначалу не поверил.

Виридиус указал на кувшин, и я налила стакан воды, но когда поднесла ему, сказал:

— Нет-нет, это для тебя. А то посинела, будто баклажан. Успокойся, девочка. Я же все это время знал, так? И ведь ничего никому не сказал?

Я неуверенно кивнула. Кубок стучал о зубы.

Виридиус лениво постукивал тростью по полу, пока не решил, что я готова слушать дальше.

— Я предложил Линн преподавать в школе святой Иды — в то время я был там директором. Она сказала, что не может, потому что сама еще учится, заканчивает исследовательскую работу. Я поддержал ее петицию об освобождении от колокольчика, чтобы она могла продолжать свои исследования здесь, не пугая библиотекарей… или учеников, я ведь еще надеялся, что она станет учить. Казалось, все идеально.

Мне вдруг отчаянно захотелось дать ему пощечину, будто это он был причиной всех моих невзгод.

— А вышло не идеально.

— Оглядываясь назад, пожалуй, я совсем не удивлен. Она легко сходила за человека, твоя матушка, и личностью была невероятной. Не морочила себе голову изысканностью, скромностью и всякими другими глупостями; она была сильная и практичная и ни от кого не терпела наглости. Если б я интересовался женщинами, я и сам легко бы ее полюбил. Это, конечно, теория, как та идея, что можно было бы перевернуть весь мир, имея достаточно длинный рычаг. Было бы можно, да вот нельзя. Закрой-ка рот, милая.