Возможно, меня привлекла красота Мардж, ее черная челка, обрамляющая поразительно белое лицо с совершенными чертами. Или это было мое преподавательское чувство долга? В последнее время я часто спрашивал себя, могу ли я с чистой совестью обучать студентов психотерапии и в то же время отказываться лечить трудных пациентов. Полагаю, я принял Мардж по многим причинам, но главной из них, мне думается, был стыд – стыд за стремление к легкой жизни, за избегание именно тех пациентов, которые нуждаются во мне больше всего.

Так что я предвидел такие отчаянные звонки, как этот. Я предвидел кризис за кризисом. И ожидал, что когда-нибудь мне придется ее госпитализировать. Слава богу, я этого избежал – предрассветных встреч с персоналом больницы, заполнения бумаг, публичного признания своего поражения, ежедневных поездок в больницу. Уймы пропавшего времени.

Нет, не вторжение и даже не те неудобства, которые были связаны с этими звонками, вызывали во мне ненависть; это было то, как мы разговаривали. Во-первых, Мардж заикалась при каждом слове. Она всегда заикалась, когда была расстроена – заикалась и искажала свое лицо. Я мог представить себе ее прекрасное лицо, половина которого была изуродована гримасами и спазмами. В спокойном, стабильном состоянии мы с Мардж говорили о лицевых спазмах и решили, что это попытка сделать саму себя некрасивой. Очевидная защита против сексуальности, они появлялись всякий раз, когда возникала сексуальная угроза извне или изнутри. Интерпретация принесла примерно столько же пользы, сколько швыряние галькой в носорога: просто сказанного слова «секс» было достаточно, чтобы вызвать спазмы.

Ее заикание всегда раздражало меня. Я знал, что она страдает, но все равно вынужден был сдерживать себя, чтобы не сказать: «Давай, Мардж! Продолжай! Какое там следующее слово?»

Но самым ужасным в этих звонках была моя беспомощность. Она устраивала мне испытание, и я никогда его не выдерживал. В прошлом было, наверное, двадцать таких звонков, и ни разу я не нашел способа дать ей ту помощь, в которой она нуждалась.

В ту ночь проблема заключалась в том, что она увидела очерк о моей жене в газете «Стэнфорд дейли». После десяти лет работы моя жена покинула пост главы администрации Стэнфордского центра исследований о женщинах, и университетская газета чрезвычайно ее превозносила. Дело осложнялось тем, что в тот вечер Мардж посетила публичную лекцию очень разумной и привлекательной молодой женщины-философа.

Я мало встречал людей, так сильно ненавидящих себя, как Мардж. Эти чувства никогда не исчезали, но в лучшие периоды просто отходили на второй план, ожидая удобного случая, чтобы вернуться. Не было лучшего предлога, чем публично признанный успех другой женщины ее возраста: тогда ненависть к себе захлестывала Мардж с головой, и она начинала более серьезно, чем обычно, обдумывать самоубийство.

Я пытался отыскать успокоительные слова:

– Мардж, зачем вы все это делаете с собой? Вы говорите, что ничего не совершили, ничего не добились, недостойны существовать, но мы оба знаем, что эти мысли – всего лишь состояние вашего сознания. Они не имеют никакого отношения к реальности! Вспомните, как хорошо вы думали о себе две недели назад. Но ведь с тех пор во внешнем мире ничего не изменилось. Вы тот же самый человек, что и тогда!

Я был на правильном пути. Я привлек ее внимание. Я слышал, что она слушала меня, и я продолжил:

– Постоянное сравнение себя с другими не в свою пользу – всегда дело крайне саморазрушительное. Слушайте, сделайте перерыв. Не нужно сравнивать себя с профессором Г., которая, возможно, является самым блестящим оратором во всем университете. Не нужно сравнивать себя с моей женой в тот единственный в ее жизни день, когда ее чествуют. Если вы хотите изводить себя, всегда можно найти кого-то, в сравнении с кем вы проигрываете. Мне знакомо это чувство, я делал то же самое.

Послушайте, почему хотя бы раз не выбрать кого-то, кто не имеет того, что имеете вы? Вы всегда испытывали сострадание к другим. Вспомните о вашей волонтерской работе с бездомными. Вы никогда не ценили себя за это. Сравните себя с кем-нибудь, кому нет дела до других. Или, скажем, почему не сравнить себя с одним из тех бездомных, которым вы помогаете? Бьюсь об заклад, сравнение с вами для них невыигрышно.

Гудок в телефонной трубке подтвердил то, что я только что осознал: я совершил колоссальную ошибку. Я был достаточно знаком с Мардж, чтобы точно знать, как она использует эту мою оплошность: она скажет, что я проявил свои истинные чувства, я уверен в том, что она безнадежна, и единственные люди, в сравнении с которыми она выигрывает, – это самые несчастные создания на земле.

Она не упустила такую возможность и начала нашу следующую встречу по расписанию, к счастью, пришедшуюся на следующее утро – с выражения этого самого чувства. Затем она продолжала холодным отрывистым голосом выдавать мне «истинные факты» о самой себе.

– Мне сорок пять лет. Всю жизнь я психически больна. Я встречаюсь с психиатрами с двенадцати лет и не могу без них жить. До конца дней своих я вынуждена буду принимать лекарства. Самое большее, на что я могу надеяться, – это не попасть в сумасшедший дом. Меня никто никогда не любил. У меня никогда не будет детей. У меня никогда не было длительных отношений с мужчиной и нет никакой надежды иметь их в будущем. Я неспособна заводить друзей. Никто не звонит мне в мой день рождения. Отец, который надругался надо мной, когда я была ребенком, умер. Моя мать – озлобленная, безумная женщина, и я с каждым днем все больше становлюсь похожей на нее. Мой брат провел большую часть жизни в сумасшедшем доме. У меня нет никаких талантов, никаких особых способностей. Я всегда буду выполнять неквалифицированную работу. Я всегда буду бедной и буду тратить большую часть своего заработка на психиатрическую помощь.

Мардж остановилась. Я подумал, она закончила, но было трудно судить, поскольку она говорила, как статуя: с неестественным спокойствием, не шевеля ничем, кроме губ – ни руками, ни глазами, ни щеками, – и даже как будто не дыша.

Внезапно она начала снова, как заводная механическая игрушка, в которой остался один последний виток пружины:

– Вы говорите, что я должна быть терпеливой. Вы говорите, что я не готова – не готова прекратить терапию, не готова к замужеству, не готова усыновить ребенка, не готова бросить курить. Я ждала. Я прождала всю свою жизнь. Теперь слишком поздно, слишком поздно жить.

В течение всей этой горестной тирады я сидел не мигая и на мгновение почувствовал стыд за то, что она меня не растрогала. Но это была не черствость. Я уже слышал подобные монологи раньше и помню, как мне стало не по себе, когда Мардж произнесла его впервые. Тогда я был потрясен ее горем, преисполнился сочувствия и превратился в то, что Хемингуэй называл «влажно думающим еврейским психиатром».

Хуже того, намного хуже (и это трудно признать), я был согласен с ней. Мардж представила свою «подлинную историю болезни» так ярко и правдоподобно, что полностью убедила меня. Она действительно имеет серьезный дефект психики. Она, вероятно, никогда не выйдет замуж. Она действительно неприспособлена к жизни. У нее и правда отсутствует способность сближаться с людьми. Вероятно, ей в самом деле нужны еще многие и многие годы терапии, возможно, пожизненная поддержка. Я так глубоко вчувствовался в ее отчаяние и пессимизм, что легко мог понять заманчивость самоубийства. Я едва мог найти слова, которые утешили бы ее.