Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А вы знаете, что это самая большая мечеть в мире?
– Нет, но…
– Один только ее двор вмещает сорок тысяч человек.
– Отвезете меня туда?
– Да тут и километра не будет. Но он уже выходил из-за стойки.
– Я заплачу за услугу.
Портье вздохнул и покачал головой.
– Подождите здесь.
И он скрылся за дверью.
Вернулся он скоро, в других очках и с ключами в руках. На его месте за стойкой расположилась маленькая круглолицая женщина в оранжевом сари.
– Денег я с вас не возьму, – гордо заявил Фаяз. – Отвезу так. Я ведь сам отец.
Что мне делать, когда стемнеет? Обратиться в полицию, сообщить им приметы Сохраба? Под укоризненным взглядом Фаяза отвечать на рутинные вопросы? И видеть, что за ними кроется одно: кому какое дело до мертвого афганского ребенка!
Слава богу, обошлось. Сохраб сидел на зеленом газончике посреди автостоянки. До мечети было метров сто.
Фаяз подъехал поближе и помог мне выйти.
– Мне пора возвращаться.
– Ничего страшного, мы немного пройдемся, – успокоил я его. – Очень вам благодарен, господин Фаяз. От всего сердца.
Он наклонился ко мне поближе:
– Можно мне вам сказать кое-что?
– Конечно.
Лицо его скрывали сумерки, только очки блестели.
– Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные.
Меня терзала боль. Челюсть тряслась. Казалось, вместо внутренностей у меня колючая проволока. Но все-таки я засмеялся.
– Что такого я сказал? – недоуменно спросил Фаяз.
А я давился смехом, мычал, хрюкал и фыркал.
– Ненормальные, – пробормотал портье.
Хлопнула дверь машины. Взвизгнули на повороте шины. Задние фонари мигнули в сгущающейся темноте.
– Как ты меня напугал! – Я сел на траву рядом с мальчиком и привалился спиной к дереву, чтобы не так донимала боль.
Сохраб не сводил глаз с гигантского шатра мечети Шаха Фейсала. Подъезжали и отъезжали автомобили, правоверные, одетые в белое, степенно поднимались и спускались по ступенькам. Мы молчали. С минарета мечети, сияющей сотнями огней, доносился призыв к молитве. Во мраке храм блистал, словно бриллиант, посылая в небо столб света. Светилось и лицо мальчика.
– Ты когда-нибудь был в Мазари-Шарифе? – неожиданно спросил он.
Колени его были поджаты к подбородку.
– Очень давно, Я уж и не помню ничего.
– Когда я был маленький, папа возил меня туда. Мама и Саса тоже ездили с нами. Папа купил мне на базаре коричневую обезьянку с хвостиком крючком. Не настоящую, надувную.
– В детстве у меня, наверное, тоже была такая.
– Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней было голубей! И они совсем не боялись людей. Саса дала мне хлеба, и я покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было.
– Наверное, ты очень тоскуешь по родителям, – сказал я.
Видел он, как талибы их убивали, или нет?
– А ты скучаешь по своим папе и маме? – склонил голову набок Сохраб.
– Я-то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я скучаю, да. Иногда сильно.
– Ты помнишь, какой он был?
Мне вспомнилась могучая шея Бабы, его черные глаза, копна каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна.
– Помню. И помню его запах.
– А я стал забывать их лица. Это плохо?
– Нет, – ответил я. – Время все стирает. И тут меня словно что-то толкнуло. Вот же она, фотография Хасана и Сохраба, у меня в нагрудном кармане!
– Держи, – протянул я мальчику снимок. Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго-долго. Не заплакал, молодец.
Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где-то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства».
– Возьми себе, – устало сказал я. – Фотография твоя.
– Спасибо.
Послышался цокот копыт, мимо нас проехал запряженный лошадью экипаж. Звенели колокольчики на сбруе.
– Я последнее время много думал о мечетях, – вымолвил Сохраб.
– Да? Почему вдруг?
– Просто они не шли у меня из головы. – Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы. – Можно тебя спросить, Амир-ага?
– Разумеется.
– А Господь… – Сохраб всхлипнул, – Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку?
Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.
– Конечно, нет.
Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим.
Лицо у Сохраба немного разгладилось.
– Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться.
– Не всегда, Сохраб.
Он вопросительно посмотрел на меня.
– Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда-то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда-то помог мне.
– Почему люди так цепляются к папе? – спросил Сохраб дрожащим голоском. – Он в жизни никому не сделал ничего плохого.
– Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб-джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам.
– Думаешь, папа рассердился бы на меня?
– Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.
Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.
– Я скучаю по отцу и по маме, – прохрипел он. – И я скучаю по Сасе и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.
– Почему это? – Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.
– Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. – Сохраб всхлипнул. – Я полон греха.