– А что же картина? – спросил майор, пытаясь вернуть актрису со стези воспоминаний о неудавшемся браке к недавним событиям.

– Картина? Еремей, естественно, оставил ее мне, но потом пришел за ней – опять же в мое отсутствие! Александра требовала, чтобы он порвал со мной всякие отношения, а портрет явился бы для нее доказательством окончательного разрыва. Именно «Женщина в лиловом» должна была стоять в центре экспозиции на выставке его картин в Эрмитаже, и Александра хотела, чтобы все думали: Левицкий писал именно ее. Она и на вернисаж прибыла в лиловом платье с сиреневым шарфом, чтобы всем стало ясно, кто был натурщицей художника. Можете себе представить?! Она мечтала побольнее уязвить меня, и ей это удалось: меня туда даже не пригласили…

– Вы полагаете, Александра Орбах ненавидела вас до такой степени? – поинтересовался Карпухин.

Элеонора кивнула.

– Мы всегда были соперницами, и не только в театре, – проговорила она медленно. – Сначала у меня появлялся поклонник, а потом Александра вдруг решала, что он ей тоже нравится, и – бац! – я оставалась одна. Но по-настоящему я нуждалась только в Еремее, и она, поняв это, сделала все, чтобы украсть у меня мужа.

Актриса надолго замолчала, опустив взгляд на свои руки, спокойно лежащие на коленях. Карпухин ее не подгонял. Наконец Кочетова сама продолжила:

– Наше с Александрой соперничество касалось и режиссеров. Мы были, если можно так выразиться, актрисами одного типа, поэтому, по большому счету, режиссерам было все равно, кого из нас снимать. Я проходила прослушивание и думала, что роль у меня в кармане, но тут, откуда ни возьмись, нарисовывалась Александра, и я оставалась с носом! Не знаю, отчего мне так не везло, отчего ее всегда предпочитали мне? Наверное, это так и останется загадкой.

– И вы внезапно, по прошествии стольких лет, решили отомстить Орбах? – спросил майор.

– Ничего подобного, – покачала головой Кочетова. – Я смирилась. Почти смирилась. Но внезапно до меня стали доходить слухи о том, что Александра распродает свою ценнейшую коллекцию картин. Она, видите ли, привыкла к определенному уровню жизни, а теперь, когда в театре для нее, как и для меня, ролей нет, на пенсию жить тяжело.

– Значит, она собиралась продать «Женщину в лиловом»?

Актриса слегка склонила голову.

– Нашелся покупатель – какой-то крупный коллекционер из Германии. Он уже являлся обладателем нескольких работ Еремея и мечтал заполучить именно эту картину.

– А почему вы сами не попытались выкупить «Женщину» у Орбах, если портрет вам так дорог?

Элеонора горько усмехнулась.

– Думаете, я не пробовала? Давно, когда у меня еще водились деньги, я предлагала Александре хорошую сделку, но та отказалась. Она ни за что не продала бы картину мне, сколько бы я ни дала, понимаете? Александре «Женщина» не нравилась – думаю, потому, что она всегда знала: Еремей писал именно меня, а не ее. Тем не менее продать картину мне для Александры означало бы признание моей правоты.

– Вы на самом деле порекомендовали ей покупателей на произведения искусства, как рассказали Эдуарду Лицкявичусу, когда он вас посетил?

– Да. Я надеялась, что смогу заполучить «Женщину» через посредников. Однако Александра и здесь меня обхитрила: она продала через моих знакомых несколько малозначительных картин и предметов мебели, а потом вышла на непосредственных заказчиков, и я опять осталась не у дел. Портрет готовили к отправке в Берлин, надо было лишь оформить соответствующие документы на вывоз из страны.

– И вам пришлось действовать быстро, – подытожил майор.

– Я не знала, как быть, и металась в поисках выхода. И тут подвернулась такая возможность: Александра попала в Светлогорскую больницу. Ее отвезли туда, так как состояние здоровья, по-видимому, не позволяло договориться с санитарами, то есть заплатить за то, чтобы ее доставили в более приличное место. Хотя, думаю, деньги у нее на тот момент имелись, и неплохие. Вы ведь, наверное, в курсе, что в Светлогорскую больницу свозят весь, так сказать, «отработанный материал» – стариков, инвалидов и им подобных? И вот, узнав об этом, я подумала, что мне помогает сам господь: наконец-то я могла получить доступ в квартиру Александры! Доктор Урманчеев как-то убедил Александру отдать ему ключи, и я спокойно открыла дверь. Я сразу сказала психоаналитику, что мне не нужно оттуда ничего, кроме «Женщины в лиловом», но он заметил, что исчезновение всего одной картины сразу же выведет следствие на меня.

– И вы с ним инсценировали ограбление?

– Имущество Александры меня не интересовало, и я не знаю, куда он его дел – возможно, продал…

– Вы понимали, что совершаете преступление? – поинтересовался майор Карпухин.

– Какое же это преступление? – пожала плечами актриса. – Я только забрала то, что принадлежит мне по праву.

– То, что вы сделали, на языке Уголовного кодекса называется «наводкой», – пояснил майор, явно пораженный спокойствием Элеоноры. – Кроме того, вы препятствовали следствию, врали и изворачивались.

Актриса снова пожала плечами:

– Считайте, как вам угодно. Мне требовалась лишь картина.

– Значит, – медленно проговорил Карпухин, – вы не поручали Урманчееву избавиться от Орбах?

– Ни в коем случае! Я вообще не давала ему никаких указаний: мне нужно было только получить картину, пока Александра в больнице. Доктор Урманчеев проследил за тем, чтобы та не смогла воспользоваться телефоном и позвонить кому-либо из своих знакомых. И, насколько я понимаю, он ничего плохого не сделал: Александра сама попыталась сбежать из больницы и попала под машину. Произошел всего лишь банальный несчастный случай, верно?

Я откинулась на спинку стула, на котором до сих пор сидела, напряженно вглядываясь в экран. Мне с трудом верилось, что женщина, выглядевшая настолько добропорядочно и мило, могла совершить такое и нисколько не раскаиваться. Более того – считать себя жертвой, а не злодейкой! Да, возможно, Александра Орбах никогда не была ангелом, даже, скорее всего, всегда отличалась стервозным характером. И все же никто не дает право одним людям единолично распоряжаться судьбами других!

– Просто потрясающе! – пробормотал Кобзев, до сих пор не проронивший ни звука. – Какое удивительное отсутствие всяческого понятия о морали! Думаю, Кочетову стоит как следует обследовать: она явно не вполне адекватна.

– Ей грозит психушка? – спросила я.

– Фи, Агния… – поморщился Павел.

– Простите! – поторопилась извиниться я, поняв, что невольно допустила бестактность по отношению к его профессии и учреждениям, с которыми психиатр работает. – Я имела в виду…

– Вы имели в виду психиатрическую лечебницу, я полагаю? Да, думаю, Элеонора Кочетова в конце концов там и окажется.

– Это решит суд, – холодно заметил Лицкявичус. – Но, насколько я понимаю, ничего особенного предъявить Кочетовой нельзя: она никого не убивала и даже не давала таких распоряжений. Что она, в сущности, сделала? Воспользовавшись услугами сговорчивого врача, изолировавшего пациентку больницы от связи с миром, выкрала картину, которую всегда считала своей собственностью. Вряд ли ее удастся обвинить в организации преступления – эта привилегия целиком принадлежит Урманчееву…