Например, дед начнет блажить:

— Наша беда в том, что Россия не имеет концепции. Кто мы? Куда идем? Мы только пригубили демократию и уже умом занедужили. А что дальше? Я утверждаю, что у России своя судьба, свой путь… — и так далее, в том же духе. А Гаяна щелкнет ножничками и даст совет:

— Мир един. Мне чужд солипсизм. Суоми Вивекананда писал…

— Гаяна, не употребляй слов, которые не понимаешь, — не унимался дед. — Тебе хорошо. У армян как у воюющего народа есть концепция, но это до поры до времени. А потом и перед вами встанет вопрос: какая у вас объединяющая идея?

— Папа, ты опять сделал дырку. И у армян, и у русских сейчас одна объединяющая идея — где достать еды.

— Ты хочешь сказать, что мы скатились к неолиту?

— Тьфу на тебя. У меня десять талонов сахара не отоварено, и все твердят, что скоро не будет ни талонов, ни сахара, а ты про объединяющую идею. Молчи!

«И думай о вечном», — сказал себе Кирилл Петрович и стал думать. Он не сразу мог переключиться на что-то хорошее, отвлеченное, разговор столкнул его в политическую колею. Это он хорошо сказал — «пригубили». Наверное, Факуяма все-таки прав… Американский социалист и философ, конечно, философ, и еще экономист считает, что человечество не может придумать ничего лучшего, чем либерализм плюс рыночные отношения. Дело за малым — подтянуть до своего уровня Россию, Китай, кой-кого по мелочам, а дальше — конец истории, вселенская радость… или тупик, как хочешь называй. Но у России уже были лозунги с плюсом. С легкой руки Ленина она куда-то прибавляла электрификацию… А чем все кончилось? Теперь у нас демократия плюс монархия минус рынок.

— Да держи ты тесьму!

— Что ты кричишь? — огрызнулся дед и опять выпал в осадок. Когда полгода назад кто-то по телевизору высказал эту бредовую идею — посадить на трон Романовых, — он буквально скис от смеха. Это же надо такое придумать! Но тогда еще демократы не получили власти, тогда еще в магазине колбаса была за семь рублей кило. Правда, это была не колбаса, а биомасса розового цвета, но она резалась, ее можно было пожарить, все равно — завтрак.

Сейчас он уже не смеялся, Романовы так Романовы. Будут жить в Кремле, разъезжать в золоченой карете. Карету можно в Оружейной взять.

— Папа, натягивай!

— Я натягиваю, я просто подумал, что если на трон посадить Романовых, то тут же появится Распутин.

— Писатель, — вздохнула Гаяна.

— При чем здесь писатель? Я про Григория Распутина говорю, мракобеса, опозорившего саму идею самодержавия.

— Распутин был экстрасенсом большой силы, — отозвалась Гаяна, — но тонкий мир был ему неподвластен. Поэтому он продался сатане. И большевики продались. Они навязали нам революцию. А знаете, что в Пензе придумали? — спросила она лукаво и без всякого перехода. — Они надкусывают батоны. А может быть, в Перми. Но это неважно.

— Как — надкусывают? Зачем?

— В булочной ночь стоишь, а утром дают в одни руки батон и черный. А человек берет с полки пять батонов, надкусывает и идет в кассу.

Ольга бросила пороть и утробно захохотала.

— Ой, не могу… Вот народ, а!

Деда вдруг несказанно обидел этот смех. Как бы ни был плох этот народ, он не заслуживает такого ржания.

— Сколько можно слушать, что революцию нам кто-то навязал? Революция приходит сама. Французы честнее нас. Свобода, равенство, братство… или смерть! Такой полный текст лозунга. Что — порезалась?

Ольга сосала палец, когда осторожно звякнула входная дверь. Костя явно не хотел афишировать свой приход, но все услышали. Ольга вынула палец изо рта.

— Если твой хохлатый отрок и сегодня не сядет на парашют, на ужин пусть не рассчитывает.

— Раскомандовалась, — проворчал дед и пошел встречать сына.

Стоя на одной ноге, Костя с натугой снимал грязный ботинок. Видно, он сильно озяб, опирающаяся на косяк рука была прямо синюшной.

— В ванну немедленно! — приказал дед.

— Счас… — отозвался сын с вызовом, совершенно нельзя было понять, соглашается ли он или отвергает с негодованием.

Косте было семнадцать, он был трудный, а после того как он «спас демократию», с ним вообще не было никакого сладу. Если бы была жива мать… Теперь уже трудно вспомнить, когда сын выпал из общения, презрев семейный клан и законы человеческие. Ольга утверждала, что сразу после детского сада, но Кирилл Петрович твердо помнил, что в третьем классе… а может, во втором (шут его знает, когда там вешали на детей красные звезды, — еще до пионеров) ребенок показывал ему дневник, и там вообще не было троек, только четыре и пять. А дальше туман, из которого он вынырнул уже панком: непонятные друзья, неведомые телефонные звонки, долгие отлучки из дому. Пьяным, чтоб в лоскуты, домой не приходил, но хмельным от него часто попахивало. Говорил — подумаешь, пиво! Ольга утешала: лучше алкоголик, чем наркоман. Все, как говорится, хорошо! Затылок брил очень тщательно, перед зеркалом каждый день сидел по часу. Теперь все его физические силы уходили на то, чтобы холить этот петушиный гребень, а потом внимательно рассматривать в зеркало свою несколько прыщавую, но в общем симпатичную физиономию.

— Папа, ты родил идиота! — бросала Ольга, и в доме начинался трам-тарарам. Ругался Костя на жаргоне, и словно тухлятиной несло из подворотни, не матерился, и на том спасибо.

После великих, знаменательных, называйте как хотите, дней в августе Костя бросил школу и перестал ночевать дома. Теперь он приходил раз в неделю, и пахло от него не пивом. Он источал сложный запах костра, прелых листьев и неустроенности. В отличие от прежней жизни, он стал отвечать на вопросы, и если раньше на все говорил «нет», то теперь — «да», воинственный, как клич команчей. «Да! Мы сидим на баррикадах и будем сидеть! Да, может быть, всю жизнь! Да здравствует благородная бедность!» А сидеть они, оказываются, будут до тех пор, пока «эт-ти сук-ки пуччисты не будут перевешаны. Да, да!»

— Не надо их вешать! — дед воздел руки в красный угол, где висела вырезанная из «Огонька» фотография Ростроповича, оберегающего сон охранника Белого дома.

— Ты прихлебатель и большевик!

— Окстись! Я сроду только в археологических партиях состоял.

Дед приехал в Москву через неделю после путча и сразу пошел на место событий. Доехал до Баррикадной, вышел на Садовую. Въезд в туннель загораживали помятые, косо поставленные автобусы. Здесь же, на асфальте, дымился костерок из баррикадного мусора, на ящиках сидели уставшие серьезные молодые люди, разговаривали негромко. Рядом девушка с красной повязкой на руке направляла на дороге транспорт.

Охапки цветов лежали прямо у стены на асфальте, там, где совершилось кровопролитие. Свечи, кресты, иконы, тихие молитвы, православные, иудейские. Кирилл Петрович тоже положил цветы, а потом долго топтался на узком пятачке, место словно притягивало, не давало уйти. Грустно, скорбно… Но дышалось легко. «Намолено», как говорили старая нянька.