У Белого дома, сахарной громадины, воздух был уже не тот. Памятник социалистической эпохи… Словно и не дом вовсе, а пирамида, ацтекский жертвенный алтарь в тысячу ступеней. Он немедленно прогнал эти мысли. «Надо проникнуться», — приказал он себе.

Усталые солдаты тащили с мраморных лестниц баррикадный мусор. Кроме солдат было еще много по-свойски ведущих себя молодых людей в непонятной форме: казачьей, офицерской — черные береты с изображением святого Георгия. Все они громко разговаривали, смеялись и фасонно круглили грудь, ловя взгляды толпы. Симпатичные молодые люди, но чувство высокого благоговения, которым напитал Кирилла Петровича туннель, исчезло. Взамен пришло ощущение неудобства, словно он увидел ряженых, которые разыгрывали революционный спектакль. И опять ему пришлось насиловать себя, отыскивая в глубине души оптимистическую ноту: мальчишки, пусть их… гусарят.

И пошел искать своего. Где-то среди труб, досок, битых унитазов и поломанных ящиков должен был скрываться его сын. Костю Кирилл Петрович так и не нашел, но в стороне, у подножья горы мусора — видно, многие бульдозеры трудились над ее возведением — он обнаружил маленькую тусовку. Ребята жгли костер, готовя какую-то еду. Это были дети подворотни и бедности, одетые с потугой на моду, бледные, голодные, и гитара у них облезлая, и песни жалостливые про какого-то мальчишечку, которого убили ни за грош. Поодаль под деревцами стояла их видавшая виды палатка. У деда комок к горлу подступил: тусовка не выглядела игрой в революцию, она была настоящей. Что этим обиженным детям демократия, которая зовет их вперед, к капитализму?

Парнишечек-то было трое, господа… Дед вдруг со всей очевидностью понял, что этих троих, погибших в туннеле, забудут сразу же, как уберут цветы. Здесь, рядом, сквер имени Павлика Морозова. Все связанное с этим ребенком — грубая ложь и лукавый обман. Зарезали его на болоте, кто зарезал, зачем — неизвестно, и не одного его зарезали, а с братом. Но брата из легенды выкинули за ненадобностью. А матушка понадобилась, чтобы ездить потом по пионерским ячейкам. Всю жизнь мы жалеем этого отрока, но хотим забыть его, как нашу боль и позор. Но он вечен.

А про погибших за демократию будут помнить только, что их было трое. Пройдет полгода, и забудутся их имена, и не будет в России места, где было бы к месту вспомнить их. Может быть, и песен о них не сочинят. Начался новый отсчет времени, времени великого эгоизма, в котором некому будет творить легенду. Как там у Булгакова-то? Как-то… «О боги, боги, как грустно…»

Снег лег на Россию, октябрьские покрова… Парашютная масса истончилась, энтузиазм поугас, одна Ольга по-прежнему бодра. Гаяна ее раздражает. Ольга не может простить, что та целыми днями пропадает в библиотеке, Аленку из детсада забирает редко и все что-то хмурится, горбится, как подбитый птенец. Неприятности у тебя, расскажи, что носом-то хлюпать.

Рассказала, оказывается, в Ленинке тоже плохо. Вчера в книгах целое гнездо крыс нашли, сожрут ведь все книги, а там, Оленька, есть очень ценные. Хранилище ведь — это город, там стеллажи до небес. А еще все говорят, что скоро библиотеку закроют. Платить нечем, а девочки такие милые, интеллигентные. А главное, метро раскачивает стены. Закроют библиотеку, где жить? — Гаяна плакала, не утирая слез, блузка на груди ее стала мокрой.

— Что значит — где? Где жила, там и будешь жить. А хотите я вас развеселю? — Ольга взбила крашенные в платиновый цвет волосы. — Сегодня в уцененке знамена давали. Пять рублей штука. Давка была — не описать. Мне не досталось.

Гаяна еще раз всхлипнула и протии воли улыбнулась.

— Шелковое знамя пять рублей? Хотя, если халат шить, замучаешься герб спарывать. Впрочем, можно и с гербом.

— А хлопковые флаги были?

— А как же. Их на простыни покупали.

— Неприятно, знаете, спать в рабоче-крестьянской крови, — Гаяна вздохнула. — Но краска на хлопковых флагах очень нестойкая. После первой же стирки все сойдет. Все эти знамена ужасно линяют.

Неожиданно дед почувствовал, что у него участился пульс. Словно испариной пробило. Это ведь ужас, о чем они говорят. Он встал, забыв выпустить из рук тесьму.

— Все, не могу больше. Ладно, империя развалилась, но нельзя же так на обломках…

— Глумиться? Пап, да будет тебе, — Ольга полоснула бритвой по ниткам. — Сядь. И успокойся.

Неожиданно отпустило… Дед вздохнул и сел, закрыл глаза. Вечное на этот раз представилось влажным утренним лесом, а именно опушкой с вековыми елями. Только что прошло стадо, влажно блестели коровьи лепешки, в оставшихся от копыт ямках скопилась вода. Старая дорога втекла в лес через арку, образованную склоненной березой. Глубокие колеи заросли ромашкой, конским щавелем, крапивой, в низинке раскинулись плети незабудок с необычайно яркими цветками. Если свернуть налево, там, в посадках, можно найти боровик. Да вот же он! Тьфу, это же не гриб. Он взволновался необычайно. В траве лежал обломок керамического сосуда, украшенный вмятинами и гребенками-палочками. Он открыл глаза. Заснул, что ли? И даже во сне не выпустил из рук тесьму. Как хочется работать!

По кухне прошел ветерок. В дверях стоял короткий плотный человечек в кепке, куртке, маленьких стоптанных сапожках и с портфелем под мышкой. Никто не слышал, как он вошел.

— Агитатор, — представился он, снял кепку, положил ее на стол и придвинул стул. — Идет борьба, — сказал он, интимно поблескивая глазами. — И вся та наша жизнь есть борьба света и тьмы, добра и зла. Очень древний лозунг.

— Устали мы бороться-то, — из вежливости ответила Ольга. — Семьдесят лет уже боремся.

— Ты Факуяму читал? Тупик ведь, — очень по-свойски, запанибрата гость обратился к деду. — А мы призываем вас — за счастье детей, за восход солнца. А жить негде… — он подмигнул Гаяне, та смущенно отвела взгляд. — Очень много работы, очень мало времени, — продолжал человечек без видимой торопливости, но как-то было видно, что времени действительно в обрез. — Теперь о главном. Вы знаете, что сейчас идет приватизация имущества КПСС, — голос его стал деловитым и бесцветным.

— С приватизацией коммунального сектора безобразно тянут, — вставила Гаяна. — У вашей партии уже все, наверное, растащили.

— Не всё, — он щелкнул пальцами, ему явно понравилось слово «вашей». — Я посредник. В мою обязанность входит распределить среди населения жилую площадь КПСС.

— И какая у вас норма? — настороженно спросила Ольга.

— Сто квадратных метров.

— На семью?

— На человека. Главное, чтобы подтвердили желание их иметь. У вас есть желание?

— Хорошенький вопрос. У совка, кроме желания, вообще ничего нет.

— Это мы и учитывали, — скромно сказал человечек, в руках у него уже была какая-то необыкновенного вида бумага, она имела нежно-голубой цвет, при этом Ольга готова была поклясться, что бумага чем-то пахнет, чем-то домашним, вроде пережаренного лука или подгоревшей лапши. Человечек развернул свой свиток, первой в списке стояла Гаяна.