книга помогала раскрыть истинные политические склонности каждого читателя. Консерваторы считали, что роман обличает не только СССР, но все формы социализма, включая социализм Эттли. В журнале Life, который издавал ярый антикоммунист Генри Люс, рецензии на роман посвятили восемь страниц, на которых были в том числе карикатуры Абнера Дина и следующие слова: «Судя по этой книге, некоторые из британских лейбористов предпочитают курс самоограничения и экономии и хотели бы его сохранить»97. В правой газете Evening Standard ехидно предположили, что всех членов партии лейбористов, отправляющихся в Блэкпул, должны обязать прочитать этот роман98.

Критики-коммунисты восприняли роман как клевету на социализм. Редактор Masses and Mainstream Самюэль Силлен написал истерическое опровержение «болезни»99 Оруэлла, мотивированное главным образом фактом того, что роман отлично продавался. Силлен писал, что роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» был не просто «циничным произведением»100, но и пропагандой свободного рынка в стиле экономиста Фридриха фон Хайека. В «Правде» роман назвали «грязной книгой», написанной «по заказу и инициативе Уолл-стрит»101. Писатель и журналист Артур Колдер-Маршалл резко выступил в Reynold’s News против Оруэлла и его романа, после чего член парламента от лейбористов Вудро Вайатт согласился, что «пустая безнадежность»102 Оруэлла являлась отражением «целей и позиции лейбористской партии».

Оруэлл посмеялся над рецензией Колдер-Маршалла («если я бы хотел кого-нибудь очернить, я бы приложил чуть больше усилий»103), но его расстроило то, что консерваторы карикатурно изображают его в виде разочаровавшегося бывшего левого, начавшего «топить» за капитализм. Судя по всему, именно это он и имел в виду, когда писал Ризу в письме о «некотором постыдном PR»104. Когда Варбург навещал его в больнице 15 июня, писатель надиктовал текст заявления, в котором объяснял, что тоталитаризм может появиться где угодно и что супергосударства «будут делать вид, что они противятся этому гораздо больше, чем на самом деле»105.

На следующий день после того, как Оруэлл получил вопрос от Френсиса Хенсона, функционера профсоюза рабочих автопрома Детройта, который спрашивал, является ли роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» книгой, которую можно официально рекомендовать для прочтения членам профсоюза, Оруэлл ответил, что книга «написана не в качестве критики социализма или английской партии лейбористов (которую я поддерживаю)»106, а является предупреждением о том, что если «с тоталитаризмом не бороться, то он может победить везде». Далее он уточнил: «Я не считаю, что общество, которое я описал, появится обязательно, но я верю (делая скидку на то, что эта книга сатирическая) в то, что что-то похожее на такое общество может появиться». Перепечатывая его рукописное письмо, в офисе профсоюзов допустили ошибку, заменив «может» (could) на будущее время will, поэтому, когда писателю позвонили из журнала Life с просьбой разрешить им перепечатать текст письма, Оруэллу пришлось исправлять ошибку и настаивать на том, чтобы подобное больше не повторялось. Так что уточнения требовало даже само уточнение.

До своей смерти Оруэлл успел очень мало чего сказать по поводу своего романа, поэтому эти два заявления являются бесценными свидетельствами его намерений. Правда, в то время Варбург считал, что эти объяснения «и ломаного гроша не стоят»107. На самом деле непонимание читателей политической позиции Оруэлла только увеличивало продажи его романа. За полгода после выхода книги в США и Англии продали четверть миллиона экземпляров, и продюсеры стали выражать желание адаптировать роман для сцены. Оруэлл переписывался с американским писателем и сценаристом – обладателем «Оскара» Сидни Шелдоном о постановке романа в виде пьесы с сильным антифашистским уклоном. Бывший коллега Оруэлла по BBC Марти Эсслин сделал радиопостановку, а Милтон Уэйн сделал на основе романа прекрасную пьесу для NBC University Theater, в которой роль Уинстона Смита исполнил Дэвид Нивен, а в перерыве между актами выступал с небольшой лекцией писатель Джеймс Хилтон, кроме прочего, говоривший: «Прочитав роман “Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый”, вы, вероятно, не захотите лично познакомиться с его героями, но вам точно захочется встретить мистера Оруэлла хотя бы для того, чтобы с ним поспорить»108.

Желание побыстрее поставить роман на сцене объяснялось, возможно, ощущением того, что книга очень сильно привязана к конкретному временному периоду, а не является в этом смысле универсальной. Марк Шорер писал в The New York Times Book Review, что «кинетическое изящество романа может означать, что он является великим только для нашего времени, только для нашего поколения, этой декады, этого года, что он обречен стать пешкой эпохи»109.

А может быть, и не был обречен.

15 июня Варбург посетил санаторий Кранхам и написал, что состояние Оруэлла было «шокирующим»110. Издатель считал, что если в течение года писатель не пойдет на поправку, то уже никогда не выздоровеет. Тем не менее оптимизм Оруэлла оставался заразительным.

В июне писатель скоромно и напрямую предложил Соне стать его женой. В отличие от Селии Паже и Анны Попхам, Соня согласилась. Некоторые из друзей писателя сочли, что его решение жениться было событием, находящимся просто за гранью. Дэвид Астор говорил: «У Оруэлла совершенно не то физическое состояние, чтобы жениться. Он едва жив»111. Маггеридж счел женитьбу «слегка непонятным макабром, пляской смерти»112, но Оруэлл считал, что этот шаг подарит ему цель, ради которой стоит жить. Как Уинстон говорил о Джулии: «Казалось, что она вливала в его тело немного своей молодости и силы»113.

Никто не считал, что Соня искренне любила Оруэлла. Некоторые из близко знавших ее людей утверждали, что она эгоистична и жестока и вышла за него замуж только ради престижа, а также ввиду того, что Horizon уже «дышал на ладан» и вскоре она могла потерять свою работу. Другие думали, что замужество был актом самопожертвования, совершенного из жалости и уважения. Спустя двадцать лет Соня рассказывала Хилари Спурлинг: «Он говорил, что поправится, если мы поженимся, так что, как вы понимаете, выбора у меня не было»114. Судя по всему, в чем-то мотивация каждого из партнеров совпадала: она была ему нужна, а ей было нужно, чтобы она была нужна. Много лет до этого, размышляя над любовной жизнью Томаса Карлейля, Оруэлл писал об «удивительном эгоизме, присутствующем в самой искренней любви»115.

2 сентября Оруэлла перевезли из Кранхам в частную палату в больнице при университетском колледже Лондона. Его друзья сомневались, сможет ли он выйти из больницы живым, вполне возможно, что уже тогда он был обречен. 13 октября Оруэлла и Соню поженили в его палате в присутствии нескольких друзей. Астору вид Оруэлла напомнил Ганди – «кожа да кости»116, после этого все, за исключением жениха, отправились на ланч