После свадьбы Оруэлл воспрял духом и заявил, что хочет написать еще пять книг и не умрет, пока их не напишет. Многие навещавшие его тогда (среди которых были Саймонс, Спендер, Файвель и Поттс) считали, что их настоящая встреча с писателем может оказаться последней. Оруэлл, как и прежде, обожал говорить про книги и политику, но все чаще вспоминал старые времена: Итон, Бирму, Испанию, службу в ополчении в начале войны, и рассказывал об этих временах то, что его друзья не знали. Маггеридж заехал к писателю 1 января и не обнаружил на лице Оруэлла выражения спокойствия. «На его лице была написана ярость, словно приближение смерти выводило его из себя»117.

Соня планировала отвечать на деловую корреспонденцию писателя, присматривать за ним, пока тот работает, и они решили переехать в санаторий в швейцарских Альпах. На 25 января 1950-го забронировали вертолет, на котором кроме супругов должен был лететь приятель Сони художник Люсьен Фрейд. За семь дней до поездки Оруэлл переписал завещание, сделав Соню своей единственной наследницей, а также вместе с Ризом управляющей его литературным наследием. Он даже не представлял, какой сложной может оказаться жизнь, как он выразился Анне Попхам, «вдовы литератора». Он попросил привезти его удочку, чтобы он мог ловить рыбу в альпийских озерах, которую привезли и поставили в угол палаты. Ночью 21 января в его легком порвался кровеносный сосуд, и он умер.

Джордж Вудкок был на вечеринке в Ванкувере, когда один из гостей сказал ему, что только что по радио сообщили, что умер Оруэлл. Вудкок вспоминал: «В комнате стало тихо, и я понял, что этот нежный, скромный и злой человек уже превратился в миф»118.

У Оруэлла были одаренные красноречием друзья и почитатели, слова которых, сказанные непосредственно после смерти писателя, оказали большое влияние на читателей, в особенности на тех, кто был знаком лишь с двумя последними его романами. В The New Statesman критик и автор сборников рассказов Виктор Соден Притчетт описал самое главное в Оруэлле всего в паре сотен слов: каким тот был честным, скромным, эксцентричным и бунтарским и как он умел писать «быстрой, четкой и серой прозой»119. Оруэлл был «ветреным сознанием своего поколения… своего рода святым»120. В The Observer Артур Кёстлер писал, что «трагедия и величие Оруэлла заключались в его полнейшем нежелании идти на компромисс»121, а также утверждал, что существовала «удивительная гармония между писателем и его произведениями»122. Читая некрологи, Маггеридж заметил, что именно так «и складывается легенда о человеке»123. Тогда родилась не только легенда о святом бунтаре, который не был в состоянии сказать неправду, но и представление о том, что роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» был предсмертным криком. Ни в одном из некрологов не упоминалось, каким было состояние здоровья писателя, но получилось, что его смерть навсегда окрасила его последний роман. Соня поблагодарила Кёстлера за некролог, «потому что все остальные, и главным образом Притчетт, написали тоскливую ерунду»124.

Соня так горевала, что ее поведение заставило поверить в ее чувства даже самых закоренелых скептиков. Жена Стива Спендера Наташа писала: «Она убедила себя, что любила его интеллектуально за его произведения, но потом поняла, что действительно любила»125. Стивен соглашался: «Она винила себя и думала, что поступила неправильно, но потом всю жизнь боролась за идеалы Джорджа Оруэлла и никогда от них не отступала»126.

Маггеридж договорился о том, что служба по Оруэллу пройдет в церкви Крайст-Черч на Олбани-Стрит в лондонском районе Камден. На службу собрались друзья писателя по Итону, Испании, работе на ВВС, из Независимой рабочей партии, ополчения, Tribune и других СМИ, литературного Лондона, иммигранты с континента, а также друзья его жен. Оруэлл был атеистом, но в достаточной степени традиционалистом для того, чтобы пожелать быть похороненным на церковном кладбище, поэтому Дэвид Астор в последний раз помог другу и нашел место на кладбище при церкви Всех святых в селе Саттон-Куртеней в Беркшире. На похоронах присутствовали только Соня и Астор. На могиле поставили непритязательный камень с надписью «Артур Эрик Блэр» и датами рождения и смерти. Оруэлл официально так никогда и не поменял свое имя.

После выхода романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» Оруэлл прожил всего 227 дней.

Часть II

10

Черный миллениум. «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» и холодная война

Если все идет к тому, что мир будет таким, то лучше прямо сейчас засунуть голову в духовку1.

Жалоба одного из зрителей на программу BBC, декабрь 1954

Вечер воскресенья 12 декабря 1954-го оказался непростым для сотрудника транспортной компании Джорджа Оруэлла, проживавшего на юге Лондона. В 8:30 вечера после популярной передачи What’s My Line? семь миллионов англичан уселись смотреть двухчасовую адаптацию романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый», сделанную на ВВС. Большинство зрителей смотрело только коронацию Елизаветы II, которая прошла в июне того года. Позднее муж Елизаветы II Филипп, герцог Эдинбургский говорил, что вместе с супругой они смотрели адаптацию романа, и им понравилась «постановка и ее главная мысль»2. В ней участвовало двадцать два актера, было заранее снято двадцать восемь сегментов. Эта передача явилась на тот момент самой дорогой и амбициозной постановкой британского ТВ. В The New York Times писали, что ТВ-спектакль стал также «предметом самых жарких споров в истории британского телевещания»3. Поэтому единственный обозначенный в телефонной книге Джордж Оруэлл получил в тот вечер множество звонков от зрителей, желавших выразить ему свое «фи» за «ужасную постановку»4. Супруга этого Оруэлла просила корреспондента The Daily Mirror написать, что «ее муж не является автором этого спектакля».

Сценарист Найджел Нил и режиссер Рудольф Картье уже до этого сотрудничали, работая над научно-фантастическим кинофильмом «Эксперимент Куотермасса». На главную роль они ангажировали Питера Кашинга и в целом сделали очень качественную работу, хорошо передав напряженную, гнетущую атмосферу романа и ужасную развязку в министерстве любви. Картье считал, что эффект постановки во многом объяснялся сочетанием ТВ и телекранов. Картье говорил, что когда зритель видел Большого Брата, «холодный взгляд которого упирался в них с маленького экрана, то в сердцах людей появлялся тот же холод, который ощущали герои романа, слыша его голос из своих телекранов»5.

Сотни зрителей жаловались на то, что в постановке так много насилия и секса. «Все было так ужасно, что я хотел запустить молотком в экран»6, – писал один телезритель. Ему вторил другой: «Никогда еще на экране ТВ