А этим вечером она не тревожила Ирэн вообще. Вещь получалась такая изящная, что понравилась бы даже тете Лилиан, почему-то была уверена она. Это тоже произведение искусства, оно заслуживало такого названия не меньше, чем «О, дивная луна…», а может, даже больше.

Ирэн убрала незавершенный розовый шедевр обратно в корзину, отодвинула ее в сторону и продолжила переодеваться. Сегодня, решила она, когда настанет время расчесывать волосы тети Лилиан, нужно будет рассказать, насколько права она оказалась в отношении лорда Ховендена. Это должно доставить ей удовольствие. «Как же я вам благодарна!» – скажет Ирэн. А потом поведает о том, что он ей нравится, она чувствует к нему почти… Еще не совсем. Но скоро, очень скоро все может случиться. И это будет подлинное, настоящее. Реальное и проверенное. А не поверхностное, легковесное и воображаемое, как в эпизодах с Питером, Жаком и остальными.

Она облачилась в ночную рубашку и двинулась по длинному коридору в сторону спальни миссис Олдуинкл. Кардинал Альдерано остался один в обществе своих демонов, подобострастных ангелов, девяти муз и Бога-Отца.

Когда Ирэн вошла, тетя Лилиан сидела перед зеркалом ночного столика, втирая в лицо питательный крем.

– Оказывается, – произнесла она, глядя на свое отражение так же критически, как Ирэн разглядывала только что шедевр своего искусства портнихи, – есть такая чудесная машинка для электрического массажа. Забыла, кто рассказывал мне о ней.

– Леди Белфри? – предположила Ирэн. И лицо леди Белфри встало перед ее мысленным взором – округлое, гладкое, розовое, моложавое, но со слишком заметными следами, что эта молодость и красота были хрупкими результатами научных экспериментов над собой.

– Да, вероятно, она, – кивнула миссис Олдуинкл. – Мне нужно купить такую машинку. Закажи ее для меня по почте в «Хэрродзе», хорошо, милая?

Ирэн приступила к очередной процедуре расчесывания волос тетки. Обе долго молчали. Как лучше начать разговор о Ховендене? Сразу показать, насколько все серьезно и реально. Преамбулу необходимо сделать такой, чтобы не дать тете Лилиан даже пустячного повода пустить в ход свой обычный игривый тон. Любой ценой следовало предотвратить знакомые тяжеловесные шуточки: «Неужели ты думала, что твоя старая тетя настолько слепа, что ничего не замечает?» Однако подыскать формулировку, которая полностью и с гарантией защитила бы от насмешек, оказалось непросто. Потому что тетя Лилиан, которая тоже о чем-то размышляла, нарушила молчание:

– Иногда я начинаю сомневаться, что его вообще интересуют женщины. Мне кажется, в основе своего характера он – гомосексуалист.

– Что ж, возможно, – мрачно кивнула Ирэн. Она читала кое-что из Хэвлока Эллиса[26].

Следующие полчаса миссиc Олдуинкл и ее племянница провели за обсуждением этой весьма интересной версии.

Мисс Триплау делала очередную запись в своем интимном дневнике.

«Есть люди, – писала она, – которые кажутся неспособными к глубоким и страстным чувствам. Это своего рода эмоциональная импотенция, она не может вызывать к подобным людям ничего, кроме сострадания. А в наши дни таких людей стало больше. Но все же это лишь впечатление. В своих суждениях ты не опираешься на факты, на какие-либо документальные свидетельства своей правоты. Но если все же это так, то виной всему наше слишком обращенное к развитию интеллекта образование. И еще: каждому из нас приходится жить так неестественно, что многие наши глубинные инстинкты редко получают возможность хоть в чем-то проявить себя. Страх, например, и отчаяние, которое вызывает инстинкт самосохранения перед лицом опасности или угрозы голодной смерти. Тысячи так называемых цивилизованных людей проходят свой жизненный путь, приговоренные к тому, чтобы никогда не познать этих эмоций».

Мисс Триплау подвела черту под абзацем и начала новый:

«Любить с первобытной яростью. Оставаться в рамках цивилизации, но порой превращаться в дикаря. Отбросить критический анализ и всецело предаться страсти. Заставить замолчать свое вечно встревоженное и раздвоенное сознание и дать волю уверенным, не ведающим сомнений желаниям молодого и здорового тела. Животное ведает все это, говорит толстовский дядя Ерошка. Не все, нет. По крайней мере оно познало то, что лежит вне умственной сферы. А потому у личности цельной и сильной духом должно сочетаться знание, доступное животному, и то, чем богат человеческий разум».

Она снова подвела черту.

«У него такие сильные, крепкие руки, но умеющие быть и очень мягкими. У него нежные губы. В том месте, где шея переходит в грудь, между двумя туго натянутыми сухожилиями, уходящими за ключицы, в его теле есть небольшое углубление, похожее на след большого пальца величайшего из скульпторов – Бога. Настолько это красиво. До такой степени красиво…».

Мисс Триплау осенило, какую великолепную статью можно написать на тему мужской физической красоты. В Песне Песней Соломона она описана так же лирично, как и женская красота. Но современные поэтессы редко позволяли себе открыто выражать свое восхищение ею. На выставках живописи в Париже преобладают женские ню, мужские составляют столь вопиющее исключение, что их появление вызывает нечто вроде шока. Какой разительный контраст с тем культом обнаженного мужского тела, который царил, например, в Помпеях! Да, определенно на данную тему можно написать фундаментальное исследование.

«Его кожа белая и гладкая. А как он силен! У него будто вечно сонные глаза, но иногда они просыпаются и смотрят на меня пронизывающе, властно, и это меня даже пугает. Мне нравится испытывать страх перед ним».

Мисс Триплау готова была писать еще очень много на эту тему, но ее всегда сдерживало опасение, что кто-нибудь обнаружит тетрадку и прочитает ее откровения. Она не хотела, чтобы это случилось до ее смерти. Мисс Триплау поставила пометку в виде звездочки рядом с первой из записей, сделанных сегодня. С краю чистого пока противоположного листа нарисовала такой же знак. Это служило напоминанием о том, что написанное далее станет продолжением или, если угодно, приложением к изложенному прежде.

«Но некоторые люди, – продолжила она, – не обладающие естественной способностью к глубоким чувствам, понимают, что такая способность им необходима. Лучшие из лучших, знают они, имеют развитые инстинкты. И им тоже хотелось бы их иметь. Это эмоциональные снобы. И подобный тип человека, по моему убеждению, есть нечто новое. В восемнадцатом веке люди прежде всего стремились показать, насколько они разумны и благовоспитанны. Культ эмоций начался в девятнадцатом столетии. А потом получил новый толчок в двадцатом усилиями Бергсона и Ромен Роллана. Сейчас модно быть противоположностью тому, кто пользовался успехом в восемнадцатом веке. Вот почему мы видим эмоциональных импотентов, имитирующих страсти лишь усилиями ума. Инстинктивные лицемеры, они почти преуспевают в том, чтобы ввести в заблуждение самих себя. А если умны, то ухитряются обмануть окружающих, исключая лишь самых наблюдательных. Порой они изображают эмоции более достоверно, чем те, кто их ощущает в действительности. Это комический парадокс Дидро, воплощенный в жизнь: необходимое качество для актера – чем меньше ты чувствуешь, тем лучше должен уметь демонстрировать свои эмоции. Но если актер на сцене делает это ради зрителей, то люди, изображающие эмоциональность в жизни, пытаются воздействовать на собственный внутренний мир в той же степени, что и на публику. Они напрашиваются на аплодисменты от самих себя и, представьте, получают свою долю внутренних оваций, хотя понимают, насколько не заслуживают их. До чего же это примечательные типажи! Мне уже встречались многие».