Не меньше Майиной щедрости окружающих поражала ее неприхотливость. Объездив вдоль и поперек земной шар и перепробовав, кажется, деликатесы всех стран мира, она больше всего любила хлеб, намазанный сливочным маслом, и селедку, которую уважительно называла «селеда». Лакомств вкуснее для нее не существовало. Она рассказывала, как во время гастролей в Индии, на приеме у Джавахарлала Неру все блюда подавали на банановых листах, заменявших тарелки. При этом вокруг не оказалось ни одного прибора. Майя попросила переводчика поинтересоваться у господина премьера-министра, где же вилка, и получила ответ:

— Ну что вы, Майя! Есть это блюдо вилкой — все равно что любить через переводчика.

Майя всем своим существом ненавидела старость. Это был ее личный враг, с которым она боролась и сумела победить. Конечно, тело с возрастом не позволяло отдаваться танцу столь самозабвенно, как раньше, но память, подвижность, живость и острота ума, любопытство — все эти качества сохранились в ней и с возрастом, казалось, только усилились. Майя путешествовала, знакомилась, смотрела, впитывала окружающий мир с той же жадностью, что и раньше. В Вербье она часами могла гулять по горам в туфлях на невысоком каблучке, категорически не признавая специальных ботинок. Я в такие моменты думал только об одном: «Слава богу, что у нее здоровое сердце».

Однажды мы с Щедриным после одной из таких прогулок, уставшие, возвращались в гостиницу. Майя следовала позади, периодически поторапливая нас:

— У, старые! Еле ноги волочат!

Она вообще не любила находиться в компании пожилых людей, которые, будучи на десять или даже двадцать лет моложе, все равно рядом с ней казались глубокими стариками. Майины живость и резкость восхищали!

С огромным энтузиазмом она включилась в подготовку гала-концерта, посвященного ее девяностолетнему юбилею. Сама расписала порядок номеров, артистов, которых хотела пригласить: Ансамбль Моисеева, Балетная школа из Тольятти имени Плисецкой, балет Аллы Духовой, «Болеро» в исполнении Вишнёвой, «Гибель розы» в исполнении Лопаткиной, «Кармен» в исполнении Захаровой… Майя мечтала встретить свой юбилей на сцене Большого театра, часто повторяла: «Как же мне нужен этот год!»

P.S. О смерти Майи я узнал от своего знакомого, который, услышав эту страшную новость по радио, тут же позвонил мне в Лозанну. Невозможно было поверить в это. Я моментально связался с Щедриным. Родион подтвердил, что Майи не стало. Первое, что он сделал, — позвонил директору Большого театра Владимиру Урину, чтобы тот поставил в известность о произошедшем весь мир. Последняя воля Майи стала большим разочарованием для всех, кто жаждал проводить ее в последний путь.

Так она распорядилась в завещании относительно похорон. Таковой была, кстати, последняя воля Лили Брик, завещавшей развеять свой прах под Звенигородом. И Бежар, к которому Майя относилась с большим пиететом, также предпочел кремацию погребению. В своем завещании он попросил развеять его прах над Большим каналом в Венеции. Таким финалом Майя обезопасила себя от лицемерных речей, фальшивого официоза, любопытных журналистов и осталась в памяти своих поклонников навсегда живой и прекрасной.

Церемония прощания с Майей проходила не в Мюнхене, где они с Щедриным прожили последние двадцать пять лет, а в крошечном городке Киссинг в шестидесяти километрах от Мюнхена, насчитывающем всего-навсего одиннадцать тысяч жителей. Выстроив на GPS-навигаторе маршрут, мы с Любой отправились из Лозанны в Киссинг. Ехали всю ночь, чтобы к утру быть на месте.

Наш автомобиль подкатил к одноэтажному зданию крематория одновременно с небольшим автобусом-катафалком. Это было какое-то наваждение, ведь я проделал путь длиной более пятисот километров, но совпал с Майей секунда в секунду. Из крематория вышел человек с каталкой. Он приблизился к катафалку и, открыв заднюю дверь, очень ловко перетащил гроб из машины на свою тележку. С подозрением поглядывая на нас, человек повез гроб в здание крематория.

На прощании присутствовало человек пятнадцать. Разумеется, сам Щедрин, ближайшие друзья его и Майи по Мюнхену, Владимир Урин и мы с Любой. Звучала музыка из балетов, в которых когда-то танцевала Майя. Гроб был открыт, но Щедрин закрыл лицо Майи легкой вуалью, сказав, что смерть никого не украшает. Видны были только руки, к которым можно было прикоснуться и поцеловать.

Прощание было недолгим. Мы сопроводили гроб до железных дверей печи крематория. Когда створки раздвинулись, оттуда пахнуло жаром. При виде пламени, которое вот-вот поглотит Майю, стало страшно. Гроб медленно покатился в адскую топку. Створки захлопнулись. Всё.

После небольшого поминального обеда мы уехали в Лозанну. А на следующий день позвонил Щедрин и рассказал, что над Киссингом пронесся настоящий смерч, не зафиксированный больше нигде, кроме этого крошечного городка. Мощнейший вихрь срывал крыши, валил деревья и на какое-то время оставил население во мраке, после чего унесся прочь. Так стихия прощалась со стихией.

Когда вспоминаю сегодня географию своих поездок, все театры, в которых мне доводилось работать, самому становится смешно: начинаю перечислять и вижу недоверие в глазах собеседника. Говорю чистую правду, а самому начинает казаться, будто вру — потому что так не бывает. «Гранд-опера», «Ла Скала», театр «Колон», American Ballet Theatre, New York City Ballet, театры Штутгарта, Токио, Брюсселя, Марселя… всего не назвать. И при этом меня порой мучает досада из-за невоплощенных идей и нереализованных проектов, особенно постановок новых балетов. Отдав пятьдесят лет педагогике, я понял, что эта деятельность плохо сочетается с креативной работой хореографа. Недаром выдающиеся балетмейстеры не хотели растрачивать себя на учебные классы. А если пытались, у них это выходило плохо. Когда серьезно занимаешься преподаванием, то все время стремишься делать все по классическим канонам. Вырабатывается в характере какой-то рационализм, консерватизм. А эти черты противопоказаны творчеству хореографа, которому необходима внутренняя свобода, полное отсутствие самоцензуры.

С 1991 года я работаю педагогом-репетитором труппы и школы Мориса Бежара, которая к тому времени уже обосновалась в швейцарской Лозанне. Это город, в котором я нашел интересную творческую работу, природу удивительной красоты и встретил Любовь Киви-Минскер, ставшую моей женой…

Когда-то, в далеком 1975 году, наши с Любой пути могли бы пересечься. Я прилетал в Новосибирский Академгородок по приглашению клуба любителей балета «Терпсихора». Клуб организовал ученый геолог Геннадий Алференко. Его заместителем был Борис Мездрич (это имя не так давно прогремело на всю страну в связи с закрытием постановки оперы Вагнера «Тангейзер» в Новосибирском академическом театре оперы и балета). «Терпсихора» был не просто клубом по интересам, а одной из первых в СССР общественных организаций с правом юридического лица. У «Терпсихоры» даже имелся собственный банковский счет! Организаторы устраивали встречи деятелей балета с учеными: ядерщиками, химиками, механиками. В Новосибирске с выступлениями побывали Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Марис Лиепа, Игорь Моисеев и многие другие. Пригласили и меня. Я, помнится, привез с собой шестнадцатимиллиметровый проектор, показывал сюжеты, снятые на Кубе, рассказывал о своей работе и Кубинском балете. Помню, как в финале моего выступления в Институте химии твердого тела я поблагодарил ученых за внимание и добавил: