А он желает, он хочет другого. Чего-то, что сравнится с этой святой тишиной. Избавления от боли в костях, застарелого ревматизма желает он долгими зимними ночами. Но в его боли таится то смутное чувство, что заставляет его зачитать-таки свое обвинительное заключение. Что его понуждает — честь? Высокомерие укутанных в свои маски рыцарей? Может, совесть? Может быть, это — долг? Его побудителем было нечто большее сильное, чем все эти принципы. Это — древняя, врожденная, неодолимая, величественная тяга, заставлявшая первобытных жителей Сахары задирать головы кверху, к вершинам гор, взвиваться по уступам скал ко сводам пещер, чтобы излить свои думы, нарисовать и вырубить наскальные заветы грядущим поколениям. Священная гонка увековечить свое естество, сохранить потомство, продолжить движение к вечности. Звериное желание оставить след! Прыжок старика Беккая был попыткой вбить гвоздь в гроб исчезновения…

Он вспрыгнул, опираясь на свой отполированный, загнутый крючком посох из древа лотоса. Худой и тщедушный, роста среднего, с угловатыми конечностями и изможденным лицом с выпирающими в стороны скулами. Весь облик его казался заостренным, но во взгляде царило глубокое спокойствие. Спокойствие усталого вожака, отчаявшегося заполучить желанный Вау и препоручившего данную высокую миссию своему преемнику — вожаку из команды тех, кого пленяют объятья неведомых женщин, возлюбить которых никому так и не удалось, и всякая битва которых за обладание Вау была проиграна, так и не начавшись…

Спокойствие во взгляде завораживало — оно притягивало к нему людей. Выходило так, что он оказывался способен исполнять обязанности вождя, сам не зная почему — да и люди тоже не могли бы объяснить этого, но вождя в нем признавали.

Беккай опирался на свой блестевший посох, наклонившись вперед и вцепившись в его изогнутую верхушку обеими руками. Он заговорил наконец:

— Ты собрал сие благородное собрание, наш дорогой шейх, чтобы мы бились с шакальим племенем? Ты что, ослеп до такой степени, что думаешь, будто вероломство шакальих отпрысков и захват ими оброка есть то единственное горестное событие в Азреге, что достойно тревоги и требует вмешательства совета старейших? В былые времена я часто задавался вопросом, продолжаешь ли ты владеть в полную меру своей умственной силою, и, бывало, убеждался порой, что слепец ты! Да позволит мне благородное собрание сей суровый приговор, но я бы никак на него не осмелился, наш почтенный шейх, если б не глубокое мое убеждение, что страшная угроза поселилась на нашей равнине в последние годы. Видно, слепота — тот недуг, что не кажется важным по соседству с иным мнением, что закралось мне в душу и сообщил я о нем шейху Бахи в свое время…

Оратор повернулся налево и шейх Бахи закивал в согласии головой, подтверждая сказанное.

— Я тогда сказал ему, — продолжал старик Беккай, — что люди Аира — самый искусный народ в занятиях колдовством! Они — те, что внедрили сию страшную заразу в Сахаре, прикрываясь одеяниями прорицателей и ложных факихов-толкователей. Убедился я, что они губительней джиннов в сем мерзком ремесле, после того, что сотворили они с тобой и с несчастной нашей равниной. Да разве в состоянии поверить трезвомыслящий человек, что происшедшее вообще может случиться без печати явного колдовства по всей округе? Что, разве может осесть чужестранец в племени, не покушаясь на большее, чем клочок земли размером с одну буйволиную шкуру, а потом вдруг завладеть тремя четвертями просторной равнины да построить свой фальшивый Вау? Оттеснить нас подальше от Соска Земли — горы любимой, да заглотнуть все пространство — и вот, на тебе, строит свои шайтановы стены с явным намерением проглотить колодец — единственный наш источник?! Да найдется ли человек нормальный, кто сомневаться будет, что сей шайтан не думает завладеть нашим племенем уже сегодня, а на завтра — и всем Азгером? Даже дети наши несмышленые в намерениях его не сомневаются! Признаюсь перед вами, только забота о племени сподвигла меня на поиски волшебника странствующего либо умудренного факиха из числа тех, что сопровождают купеческие караваны, дабы сокрушить сии козни. Полагаю я, что насмехаться вы надо мною теперь станете, после такого моего признания, как посмеялся тогда шейх Бахи, когда я открылся ему в намерениях своих несколько месяцев назад. Старания мои неудачей закончились, как бы там ни было. Однако, это вовсе не значит, что я отступился от помыслов своих, ибо те восемьдесят пять лет, что ношу я за плечами, научили меня, что колдовство многолико, и приметы волшебные люди прочесть могут в природе повсюду. Когда это мы видали в Азгере, чтобы ветер гиблый продолжался три года кряду? И слыхом не слыхивали мы о таком от наших дедов и прадедов. А гиблый — такой странник, что не в одиночку на Сахару нападает, с ним приходит целая свита без и несчастий: колодцы он хоронит, траву и деревья палит, скот губит да голод множит повсеместно. Признанные чародеи его в своих тайных книгах не иначе как злосчастьем зовут. И не помышляйте, будто все катастрофы природы всегда суть проклятия с уст рока срывающиеся, или признаки гневные с длани небесной, потому как один прорицатель из Кано признался мне вот уж сорок лет назад, что ладонь человеческая способна беды плодить пострашнее, а горе-злосчастье не с небес исходит вовсе, ибо причины его в земле сокрыты! И по сей день помню я, что сказал он буквально: «Мы и сегодня знаем весьма мало из того, что в состоянии производить тварь человеческая». Да! Вот так и сказал. И не стал бы я вспоминать здесь толкованье туманное злосчастья, что услышал когда-то от прорицателя странствующего, если бы не пошли вновь слухи да разговоры, что султан Анай завез золотой песок на равнину и производит на него тайком обмен товаров с караванами Севера. И коли правда, что люди толкуют, то не был я к нему пристрастен, когда обозвал его «магом» на нашей последней встрече, которая уж не помню когда состоялась — давно это было. Да, великого удивления достойно все, что на долю равнины нашей из бед выпало. Именно это дело требует решения неотложного, а не та далекая ложная опасность, которую представляет собой мятеж шакальего племени Бану Ава в восточной Сахаре. И если правда, что толкуют люди о золоте, то человек сей обманул нас намеренно, и согласно уставу нашему знается он с джиннами и им подвластен, а угроза от проклятого металла над нашей жизнью нависла. Коли обманул он нас однажды намеренно — во всяком случае, то не первый обман, если вернуться и вспомнить обман с клочком земли — то я не сомневаюсь, что замышляет он новый заговор, и один Аллах знает цену, что придется нам заплатить за него. И то, если суждено нам еще в живых остаться. А если желаете знать мое мнение, то я лично сторонник того, чтобы удостоверить его связи с кузнецом злосчастья, особенно, когда все признаки указывают на это. Начиная с того, что известно о его брате Ураге, как он золоту поклоняется до такой степени, что променял на него весь Томбукту и передал во власть магам за песок золотой, и кончая теми приметами природы, о которых я вам уже рассказывал. Не говоря уж о всей деятельности подозрительной и тайных сделках и делах купцов, караванов и странников за стенами этого города. Ибо все это — скверна, плоды воздействия шайтанова металла! Так что же, скажите мне: разумно ли, после всего сказанного, готовиться нам к войне и походу на врага, окопавшегося на границах внешних, — оставить без внимания того врага, что обложил нас у самых стен жилищ наших, отлучил нас от колодца единственного и над головами нашими меч занес?!