Он бросил пристальный взгляд вокруг и выпрямил спину, откинувшись немного назад. Его худая чалма коснулась полотнища палатки, прошитого шерстяными нитками грязно-белого цвета. Он притянул кривой посох к своей тощей фигуре и бросил его на квадратные узоры ковра, а затем опустился на него ягодицами. Мужские чалмы зашевелились, бодая друг друга, шепот пробежал по собранию. В уголках под навесом раздались восклицания и послышались первые комментарии к услышанному. Вождь племени вспорол песок своим указательным пальцем, во взгляде его появилась бледная усмешка.

Беккай заговорил вновь:

— Мы — поколение, которое не бежит пожинать добычу или захватывать пленников в геройских походах. Мы расстались с надеждой обрести счастье в объятьях красавиц. Мы давно отчаялись набрести на желанный Вау — а это ведь самая жестокая участь для любого сахарца. Мы не нашли его в нашей Сахаре и не сумели отыскать его в наших сердцах. Есть смысл в нашей жизни? Все наше достоинство протаранила десница времени, а наше тщеславие с возрастом прахом пошло. Однако, это не значит, что мы уж совсем дух испустили и обеими ногами в могилах стоим. Мы, несмотря ни на что, рады жизни, рады Сахаре, как бы ни были тяжелы испытания. С наслаждением воздух вдыхаем, пьем воду, вкушаем чай и смиренно внимаем тишине и покою. Мы ощущаем прелесть лицезреть небо и великий простор страны. Ладно, ладно — прошу не насмехаться надо мною наших бойких молодцев, что еще слепы и не видят в Сахаре самую желанную женщину, махрийку, газель… Я ведь что хотел сказать: что мы уступили вам дорогу во всем взамен того, чтобы вдыхать чистый воздух, свободный от пыли южного ветра, чтобы воду пить, незамутненную караванами чужестранцев, не вычерпнутую до грязи бадьями алчных, чтобы вбирать взглядом тот простор, которого не скроют никакие дьявольские стены! А тишина… Тишину разрушили кузнецы, что чеканят металл злосчастья в затаенных коридорах. И… — Он перевел дух и опустил на глаза верхний край лисама и продолжал, чтобы заглушить возникшие было голоса любителей сторонних комментариев на племенных собраниях:

— И вот! Еще одно! Очень важное. Мы, немощные, — та часть племени, что очень хочет привлечь внимание всех вас к одному завету. Завет этот обращен к каждому, кто способен хоть как-то держать оружие в руках. Это — последний завет наш, на который могу я решиться в надежде, что все наши долгожители меня в нем открыто поддержат. Прежде чем объявить его вам, прошу вас ответить мне на один вопрос: чем увенчает сахарец жизнь свою кочевника и страдальца, если не закончится она обретением желанного Вау? Тот, что не оставит следа, носящего имя его, семени, которое не предохранит потомство от угасания и исчезновения? Очень немногим улыбнулись небеса и раскрыли свои врата, чтобы вошли они в Вау, оказались в состоянии пожертвовать плодом, отказаться от потомства, что носило бы их имя после смерти. Таких — меньшинство, но нужда их в сохранении корней превыше всех иных потребностей в жизни. И вот в нашем племени не было и нет ни одного мужчины живого, кто удостоился лицезреть Вау, а потому и не странно вовсе, что цель всех нас — а это должна быть всеобщая цель! — состоит в том, чтобы пожертвовать всем на свете ради наших несчастных детей. Цель эта не будет достигнута, если не остановим врага, приставившего лезвие к самой шейной вене. Вот он, завет!

Беккай замолчал и повернулся к негру, разносившему чай. Тот был роста малого, красноглаз, закутан в черную чалму, нижний край которой свисал у него ниже подбородка, открывая рот и грубые толстые губы. Беккай принял из его рук стаканчик, увенчанный по краю густой пеной. Дрожащей рукой он поднес стаканчик к лицу, но глотка так и не сделал. В дальнем углу палатки, справа от него, похоже, собрались гордецы. Один из них голосом приглушенным, но достаточно громким, чтобы быть услышанным, произнес:

«Это вождя не касается! Что значат дети и сохранение происхождения для мужа, не принесшего потомства?» Беккай отпил глоток из стаканчика, в то время как другой голос продолжил: «Это все говорит лишь о мудрости вождя. Нынче люди завидуют всякому, кто не принес потомства».

Вождь выпил свой чай тремя большими глотками. Поставил пустой стаканчик в песок и заговорил, не подымая глаз:

— Я всегда предостерегал вас от выходок непримиримых, тех, что видят лишь черное и белое, крайне правое и левое, чье мнение либо превыше всех вершин, либо ниже нижайшего. И вот, уже слышу — заладили голоса в глубине, напоминая мне об отказе моем завести потомство, и не знаю даже, укоряют они меня или хвалят. Всем известно, что я не проявлял воздержания от прекрасных созданий земных, но пожертвовал красотами земной жизни и отлучил себя от тепла семейного очага по причине исключительности своей, прихоти, или странности привычек. Однако убеждение мое жестокое состоит в том, что сия скромная тварь не способна даровать мне утешение, несмотря на то, что наделил ее Аллах красотою и нежностью, даром петь сладким голосом и слагать стихи. И коли не сподобился у нас мужчина обрести «свой Вау», тут же мы видим, как он бросается искать женщину, чтобы похоронить в ее объятьях это свое поражение. Отчаяние в обретении Вау — вот первый побудитель любви к женщинам! Конечно, мужи наши отказываются признать истину и уверяют самих себя, что это, мол, миф и заблуждение. Больше того — большинство из них рассудок теряет, когда семьдесят лет стукнет, и прибегает такой к ближайшему средству — любому становищу, чтобы похитить разведенную женщину и сотворить себе из нее супругу. А если удача ему не улыбнется ни в своем племени, ни в становищах соседских, то нарядится такой в роскошное одеяние, наложит дорогой тагульмуст себе на чалму и шествует прямиком к вождю племени бить в барабаны войны, как проделал это, к примеру, на наших глазах достопочтенный наш шейх Беккай, да простит он мне такой пример, не годный для сравнения, потому как наш шейх Беккай — самый последний среди тех, кто думает ударить в барабаны завоеваний в стремлении обрести себе наложницу. И да простит мне благородное собрание, что начал я свою речь с конца. Я бы так не поступил, если б не услышал я шепотки глупые, что хотят даже воздержание мое от семьи и потомства в новый грех обратить, вдобавок ко прочим моим ошибкам, которые, как я вижу, заполонили сегодня нашу равнину. Больнее всего обидело меня то, что услышал я из уст такого мудрого и достойного мужа, как Беккай, слова, которые мою умеренность и склонность к рассуждению в принятии решений, судьбоносных для нашего племени, обратили в подлое обвинение. Думаю, что умеренность — дар божий, который дарует нам небо, словно барабан вождя, который наследует его племянник по линии дяди. Новичок не разберет, что умеренность эта — единственное сокровище в Сахаре, на которое не наткнется попросту, как на зарытый клад или колодец. Она — словно Вау, достигается усердным трудом!

Беккай не согласился с этим.

— Уповаю на милость Аллаха! — возразил он. — Я последний, кто ранит твое искусство, умение держать себя в руках, однако, я лишь хотел сказать, что мир обретает тот, кто готовится к войне!

— Что же, мне приятно слышать от тебя такое. Но прости меня, позволь задать вопрос: если ты признаешь за добродетель умение держать себя в руках, ты отрицаешь, что тот, кто избрал судьей разум, выиграет спор, даже если противник и нанесет ему поражение?