— Так вот, — сказал старик, — когда пришла телеграмма, я понял, что только одно и остается. Миссис Зайлич не стала бы зря тратиться на телеграмму. Я не знал, что она там сказала сестре. Знал только, что миссис Зайлич не имела времени писать письмо и хотела сэкономить деньги на телеграмме, но не знала, что имеет право на десять слов, а почтовый чиновник ее не надоумил. Поэтому я не знал, что там произошло. Даже не догадывался. Понимаешь, это и было досадно.

Он снова обернулся, поглядел на железнодорожника, который переходил от скамьи к скамье, а у него перед самым носом люди в пестрых обносках с истовой опрятностью нужды, с истовым выражением терпеливого и неизбывного сиротства вставали и спешили к двери, чудовищно и отвратительно уподобляясь летучим рыбам, которые спасаются от неумолимо надвигающего корабля.

— Чего же тебе было досадно?

— Миссис Зайлич мне все рассказала. Я ведь оставил Дэнни в тюрьме. (Те друзья, которые прислали к нему адвоката, на другой день его оттуда вызволили. А когда я снова получил про него весточку, он был уже в Чикаго, устроился на хорошую работу. Тогда он и прислал венок. А я даже не знал, что он из тюрьмы вышел, покуда не стал его разыскивать, чтоб сообщить про сестру). Но вот, стало быть, приезжаю я в Нью-Йорк. Еле наскреб денег на дорогу, а миссис Зайлич меня встретила и все рассказала. Вот здесь встретила, на этом самом вокзале. И снег тоже шел в тот вечер, как нынче. Она ждала на верхней ступени лестницы.

«А где сестра? — спрашиваю. — Неужто она не пришла меня встретить?»

«Ну, что с ним на этот раз? — говорит миссис Зайлич. — Только не толкуйте мне, что он всего-навсего болен».

«Вы сказали сестре, что он не всего-навсего болен?» — говорю.

«Не надо этого, — говорит миссис Зайлич. — Времени не было, а ежели б и было, все одно не надо».

И она рассказала, что в ту ночь был на дворе трескучий мороз, и она дожидалась сестры, уголь в камин подбрасывала да кофей ей подогревала, ну и дождалась, когда сестра сняла пальто и теплый платок и стала греться у огня, кофею попивши, а потом миссис Зайлич ей говорит: «Ваш брат звонил по телефону из Флориды». Только это она и поспела сказать. Ей не довелось даже передать сестре, что я, мол, просил сходить к мистеру Пинкскому, потому как сестра сразу говорит: «Ему надобны эти деньги». Понимаешь, то же, что и я, сказала, почти слово в слово.

И миссис Зайлич тоже это совпадение заметила. «Может, — говорит, — это потому, что вы родичи, оба родичи этому… — Тут она помолчала, а потом говорит: — Я про него ничего плохого не думала. Вы не волнуйтесь. Теперь уж все одно поздно». И она мне рассказала, что она тогда сказала сестре: «Вы можете зайти по дороге к мистеру Пинкскому нынче вечером». Но сестра уже снова надевала пальто и платок, а ведь она и часу дома не пробыла, как пришла с работы, и на дворе метель мела. Но она не стала медлить.

— Стало быть, она забрала те деньги, какие за гроб выплатила? — спросил молодой.

— Ну да. Миссис Зайлич рассказала, что они вдвоем пошли к мистеру Пинкскому и подняли его с постели. И он сказал им, что сестра уже забрала эти деньги.

— Как так? — спросил молодой. — Уже забрала?

— Да. Он сказал, что Дэнни пришел к нему с год назад, принес записку от сестры, и там было сказано, что она просит отдать Дэнни те деньги, какие выплачены мистеру Пинкскому, и мистер Пинкский их отдал. А сестра стояла, спрятав руки под платком, и глядела невесть куда, пока миссис Зайлич не спросила: «Записку, говорите, принес? Да ведь миссис Гайон никакой записки вам послать не могла хотя бы уже потому, что она и писать-то не умеет», — а мистер Пинкский говорит: «Почем мне знать, умеет она или нет, ежели ее родной сын приносит мне записку, под которой стоит ее фамилия?» — а миссис Зайлич ему на это говорит: «Дайте-ка поглядеть».

Сестра же при этом вовсе ничего не сказала, будто ее там и не было, но мистер Пинкский записку им все равно показал. И я тоже видел ее своими глазами. Там говорилось так: «Настоящим удостоверяется, что от мистера Пинкского получены сто тридцать долларов, каковые составляют сумму, выплаченную ему мною, все деньги, за вычетом процентов. Миссис Маргарет Н. Гайон». И миссис Зайлич сказала мне, что подумала про эти сто тридцать долларов и еще подумала, что сестра пять лет и семь месяцев выплачивала по двадцать шесть долларов в год, и говорит: «За вычетом процентов? Каких еще процентов?» — а мистер Пинкский говорит: «Это потому, что пришлось снять пластинку с гроба», — ну, известное дело, гроб-то был подержанный. И миссис Зайлич сказала, что сестра повернулась и пошла к двери. «Обождите, — говорит миссис Зайлич. — Мы не уйдем отсюда, покамест вы не полуните свои деньги. Дело-то выходит какое-то странное, потому как вы не могли подписать эту записку, раз вы вообще писать не умеете». А сестра все шла к двери, но тут миссис Зайлич говорит: «Обождите, Маргарет». И тогда сестра говорит: «Я ее подписала».

VI

Голос контролера слышался все громче, он уже приближался к ним.

— Ваши билеты. Ваши билеты. Предъявите билеты.

— Я так думаю, никогда заранее знать нельзя, сколько делов может натворить одна женщина, — сказал старик — А тем более вдова, и ежели у нее единственный сын. Я ведь и сам не знал, что писать-то она все же умела. Наверно, выучилась, когда убирала по ночам конторы. Но так или сяк, а мистер Пинкский показал и мне ту записку, рассказал, стало быть, как она подтвердила, что подписала ее, и растолковал мне, в чем тут разница: ему пришлось вычесть часть денег, чтоб не остаться внакладе на тот случай, если она вовсе откажется от гроба и он станет подержанный, а многие люди беспременно хотят, чтоб гроб был новехонький, нетронутый.

Ну, он опять прибил пластинку с сестриным именем и фамилией на тот первый, самый дешевый гроб, который был заготовлен для нее поначалу, хоть там не было ни ручек, ни савана. Я про это худого слова не сказал: ведь от двадцати шести долларов, что она выплатила после того, как отдала деньги Дэнни, все одно проку быть не могло, и я уже потратил ровно столько же на дорогу, когда приехал узнать насчет этих денег,