Но Кандидов, с омерзением посмотрев на него, вдруг устремился к воротам. Там со своим портфелем шагал Токарцев.

— Ардальон Гаврилович! — закричал Антон и вдруг тихим извиняющимся голосом спросил: — Как Карасик?

— Как же это вы, милый человек, дружка-то своего припечатали? Ай-я-яй!..

— А как он, Ардальон Гаврилович? Опасно?

— Да, надлом ребра, — сердито отвечал Токарцев. — Грудная клетка слегка помята. Могло быть плачевнее, доктор говорит.

— Ардальон Гаврилович, верьте слову, не было коробочки, — заговорил Антон, и голос его расщепился. — Я ни сном, ни духом… Сам не понимаю, как эта петрушка случилась. Я выбежал, а тут…

Он в отчаянии развел руками. Руки его бессильно опустились.

Профессор пристально поглядел на Антона:

— Вы сейчас куда?

— Да так, никуда…

— Ну, значит, нам по дороге. Я машину отпустил, Пройтись хотел. Пошли.

Дима вернулся в будку. Снова соединился с редакцией:

— Алло, нас разъединили.

— Да, телефон пошаливает.

Антон с профессором шли по Москве.

— А верно же, они хорошо играли? — спросил Токарцев.

— Молодцы, дьяволы! — сказал искренне Антон. Ему хотелось обо всем рассказать этому почтенному человеку.

— Вы понимаете, в чем штука-то, Ардальон Гаврилович? Как вот они забили мне…

— Ну, забили, и всё. Должны же забить когда-нибудь. На то и футбол. Голкиперу вредно философствовать, бросьте!

— Нет, иногда стоит. Да… Я бы на башку свою спорил, что Фома ударит, Русёлкин. Ведь у него положение было какое! Место отличное, лучше не надо. И мяч как раз под правую ногу вышел. Только шутовать, а он взял да в самую последнюю секунду, когда я уже рывок дал, прыг через мяч, пас назад под себя. Я сразу мяч из глаз и выпустил. А там Бухвостов с ходу — раз! — и в угол, Я уж не дотянулся… Это я не знаю. Спасовать другому… Отдать свой верный мяч! Вы знаете, что это стоит форварду? Это просто, верьте слову, ни в одной команде бы не сделали. Они всю мою систему вверх тормашками. Это вот меня и доканало.

— Но вы там тоже засветили головой очень эффектно, — желая утешить, сказал Токарцев. — Я, кстати, не совсем понял, почему не засчитали.

— Говорят, офсайд: я был вне игры. Вот Женька правду говорил — это самое трезвое правило. Вся игральная мудрость футбола в этом параграфе сидит. Примерно так: зарвался вперед игрок без мяча… С мячом-то можно: иди, пробейся, у противника отыграй. Но не вылазь вперед, на даровщинку, налегке. Не жди там, если ты за линию мяча зашел. Ты уже у ворот, кажется; и противников нет, и мяч тебе сзади дают свои. Товарищам-то он в поту дался, а ты вали на всем готовеньком. Стоп! Свисток. Офсайд. Ты не можешь бить, нет у тебя права, ты вне игры… Это трудно так объяснить.

— Нет, это мудро, — сказал Токарцев, — хитро придумано.

Они шли уже по Садово-Триумфальной. Токарцев взглянул на часы и заторопился.

— Ну, мне пора, — сказал он.

— Всем вот пора, а мне и спешить некуда. Вот петрушка! Живу я, Ардальон Гаврилович, вроде в офсайде. За линию зашел. Вылез к чужим воротам. Толкусь на готовеньком. Числюсь только на работе, а ведь на деле ни шиша… Сами знаете. Да нет! — воскликнул он, заметив протестующее движение Токарцева. — Я не прибедняюсь, кипер-то я в полном смысле мировой. Таких, пожалуй, и не было до меня. Один голешник — это не в счет. Да ведь все-таки это игрушка, дела-то всерьез настоящего нет.

— Ну, если так рассуждать, мой милый, то и искусство…

— Вы меня не ловите, Ардальон Гаврилович. Вы не думайте, что я вот говорю так, ничего не понимаю. Я читал порядочно. Кипер-то классный, может быть, и у фашистов какой-нибудь выскочит. Я вот видел Планичку, немногим уж мне уступает. А вот, чтобы такое дело было, как у Баграша, у Фомы белобрысого, это вот совсем новый, иной разговор. Это наш особенный манер. Таких еще не было. Тут игра какое дело делает. На поле они выходят как бригада, а на производстве — команда. Одно к одному. А я вот, понимаете, уж не в самой точке. Вот как-то Карасик говорил: страна не прощает человеку неоправданных надежд. Раз обманувшись — возненавидит… Завидую я ребятам. Можете поверить? Ну вот завидую, и все! Вот постовому и то. Он свое место держит, у него пост имеется. Вот заступил, потом его сменят, спать пойдет. Завтра встанет, сапоги начистит, блеск, выправка, держись правой стороны… А мне каждое утро просыпаться страшно. Ни к чему как-то. И людей своих около нет. Настоящего слова не услышишь. Все ахи да охи, вратарь эпохи… А верной руки никто не протянет. Все руки аплодисментами заняты. Хлопают…

Ему было очень нужно так говорить о себе. Он мог бы целую ночь разговаривать вот так. Это давно уже накипело, а теперь прорвалось.

— Ну, всего вам, Ардальон Гаврилович, — сказал он грустно.

Одинокий и бесславный, брел Антон по Москве. Милиционер Снежков стоял у знакомой витрины путешествий. Антон бесшумно подошел. Но и это окно потускнело. Бюро, очевидно, переезжало в другое помещение. Загаженные мухами, поблекли, покоробились плакаты, пожухли краски. Зигзагообразная трещина прошла по стеклу. Опрокинутый табурет валялся в витрине. На сгибах плакатов лежал толстый слой пыли. Скучно было в этом литографированном мире, и сдохшие мухи запутались в паутине у мутного стекла.

— Здоруво, постовой! — сказал Антон.

— Здравствуйте, товарищ Кандидов! — встрепенулся милиционер. — Извиняюсь, не признал спервоначалу. Гуляете?

— Гуляю.

Милиционер застенчиво хмыкнул:

— Да, вот и вам вышло пропустить. А сильная игрушка была, жестокая, как вас это… как вы покинули, значит, так ваши и припухли.

Минуту оба разглядывали плакаты.

— Смутрите? — спросил Кандидов сочувственно.

— Да, я тут недавно поставлен. Вот гляжу со скуки, размышляю по ночным обстоятельствам. Много, я говорю, красоты имеется на свете. Домища какие, гляди. Вот пальмы в жаркой природе. Субтропики, Интересно нарисовано. Отправление пароходов. Пассажиры-путешественники. Большое движение всюду наблюдается. Поглядеть бы, я говорю, как там заграничная жизнь происходит.

— Я глядел, нагляделся, — сказал Антон. — Это на картинках красиво выходит, а на деле петрушка.

— Скажите, пожалуйста! — сделал озабоченное лицо милиционер. — Кризис, что ли?

— В общем, что посмотреть-то, конечно, есть достаточно. Сперва прямо обалдеешь, а вглядишься, совсем другое дело. Незавидное там житье, друг.

— То-то они к нам ездят, интуристы эти. Значит, наше государство образует мировую достопримечательность.

— Меня переманить хотели, субчики, сто тысяч лир давали, сволочи! — сказал Антон и неожиданно для себя приврал. — Я их как шибанул с лестницы!