Стою лицом к некой площадке, заросшей травою. Солнечный, тихий день, первая половина дня. Самый конец мая или июнь, но не июль (по ощущению, по цвету зелени – зелень уже не молодая, но ещё свежая, незрелая, что ли; первая половина дня – по ощущению остатков утренней свежести, росности и прохлады).

Справа от меня – камень здоровенный, высотою мне, наверное, по грудь, может, чуть выше или ниже, потому что смотрю я на всё на это как бы чуть-чуть с высоты – словно мой рост не 1,64, а где-то 1,80… 1,85.

Слева от меня – люди, десятка два-три; общая такая картинка – толпа в праздничном. За этой “диспозицией” – луговина, дальше – на заднем плане – лес, не рядом, может, в сотне метров. Воды (озеро ведь!) ни впереди, ни справа-слева от себя не ощущаю.

Люди светловолосые, кто-то в головных повязках[160]; светлые (не загорелые лица и руки, как к концу лета). Они сюда пришли, потому что праздник. И одеты празднично! Холстина – не белая, серовато-желтоватого оттенка, чистое всё, нарядное. Какие-то то ли вышивки, то ли тесьма по подолам рубах – не то тёмно-красный, не то грязновато-синий узор; может, и сочетание этих двух цветов (они у меня в видениях всегда путаются, совмещаются или замещаются). Мужики, мальчишки – впереди, в задних рядах вроде бы и женщины. Стариков (старых лиц, согбенных фигур) не вижу, не вижу (или не выделяю) и девочек. Во что обуты и есть ли узор по горловине и рукавам, тоже не скажу, не зафиксировалось. Рубахи без отложных воротников, с неглубоким, под шею, круглым вырезом.

Вообще деталей было мало, или я просто на них не фиксировала внимание.

Атмосфера праздничная, но не разгульная, а торжественная: важность происходящего.

Вот стоят они лицом к камню, и отделяется от них мужик крепенький, лет за тридцать, может, или за сорок, не понять, к камню идёт, в руках что-то, и начинает что-то на камень сверху лить и сыпать… А потом – крупным планом, как в кино при наезде камеры – льётся мёд светлый жидкий тягучей струёй, молоко, и зерно из горсти сыплется, коричневато-золотистое.

Тут я начинаю соображать: вроде там тогда петухов резали в жертву, а тут – никакой крови, только молоко, зерно и мёд! Как это, почему?! И второй повод для удивления: зерно в июне? Уже ведь посеяли, а до жатвы далеко, так откуда же зерно-то? И это сопровождается ощущением, что на этот камень крови вообще не лили, только бескровные дары.

А потом снова как бы камера отъезжает, картинка опять в прежнем размере, только относительно меня справа и немного сзади идёт к камню человек в монашеском, как я его восприняла, одеянии; в чём-то длинном до пят, закрывающем низ шеи и с широкими книзу рукавами, подпоясанном вроде бы кручёным жгутом (верёвкой?); на голове – что-то типа тюбетейки, но выше, вроде четырёхгранной заострённой слегка кверху шапчонки (судя по всему, скуфейка[161], хотя экспериментатор этого слова не знал. – С.Е.). Одеяние тёмное, почти чёрное. Откуда такой взялся? Ага, там, справа-позади, вдалеке, монастырь, что ли? Вот он оттуда. Точно, монах!..

Вот он подходит к этому камню – проходит между камнем и мной, становится лицом к собравшимся. Сам какой-то весь больной, цвет лица желчный, как у человека с больной печенью; щуплый, из-под головного убора выбиваются тёмные космы с сединой; то есть ему лет тридцать семь, но выглядит он за сорок. Головёшка, одним словом. Но ярости в нём – на троих!

И вот он, брызжа слюной, начинает на этих людей почти кричать: по мимике, позе, жестам – обвиняет и обличает.

Потом резким жестом смахивает правым рукавом дары с камня наземь. А эти люди стоят молча, и их эмоции, которые я ощущаю, – гнев и страх. Боятся они его. Напряглись от гнева, а от страха молчат и не шелохнутся. И тут во мне тоже какой-то гнев просыпается: что ж вы, люди?! Что ж вы испугались этой головёшки? Почему вы ему ЭТО позволяете?

Тут видение как бы обрывается.

Я мысленно говорю: “А ещё?” – и возникает следующий эпизод.

Утро. Рассвет – или только солнце взошло, но очень облачно. Скорее – рассвет: сумеречное освещение.

Весна или осень – непонятно, потому что трава тёмная, жухлая, отмершая. Холодно, но не мороз.

По стенке камня, спиной ко мне, стоя на коленях и раскинув руки, пластается женщина. Она на коленях, верхушка камня выше её головы. На ней тёмное тяжёлое (сукно? шерстяная ткань?) длинное одеяние (платье?), волосы распущены, ниже пояса, с проседью; разметались, ветер их треплет. Она одна сюда пришла, потому что её привела к камню беда.

Вот она то щекой к камню прижмётся, то голову поднимает, чтоб верхушку камня видеть; руки, пальцы по камню шевелятся, гладят, обнимают камень, а она то бормочет что-то, то тихо выкрикивает, то навзрыд говорит. И просит она за мужика – не ребёнка, а уже мужика, то ли сына, то ли мужа, то ли брата… И этот камень как бы последняя её надежда.

Уже когда мы ехали в автобусе домой, завёлся у нас разговор с одним из участников нашей поездки, А.П., и выяснилось, что за несколько дней до меня он тоже бегал к Синь-Камню и пытался его читать. И у него вылезла картинка, похожая на мою, хотя и не такая детальная. Только у него этот больной монашек был не в тёмном, а в светлом одеянии, а камней там было целых три – этот и ещё два чуть поодаль»[162].

О чистоте эксперимента говорить очень сложно, поскольку во время поездки мы неоднократно обсуждали те или иные вопросы, связанные с Синь-Камнем. Я не в силах утверждать, что психометристы не зацепились бессознательно за какие-то подробности, хотя, повторюсь, доступная нам тогда информация была во многом неточной. А вот «считанные» ими картинки таковы, что их можно отнести в общем-то к любому камню.

Говорили мы не только о его возможных перемещениях, но и о том, каков мог быть связанный с ним культ. Особо отмечу, что в то время объём наших конкретных знаний о традиции предков был значительно меньше, нежели в нынешнее время. Мы не знали толком ни истории камня, ни в какое время года было принято совершать обряды, вообще не обладали той информацией о подробностях и особенностях русской народной духовной культуры прошлых веков, которой обладаем ныне. Не знали мы и истинных размеров камня да и вообще не понимали, как и что надо исследовать. Вы не поверите, нам в голову не пришло, что его необходимо обмерить, казалось, того, что удалось узнать в архивах местного музея, вполне достаточно.