— Да, ребята, на войне бывало полегче. — И, возвратившись к столу, взял пакет с документами и распорядился: — Ибо, это для Сергея Багапша и Сократа Джинджолии, пусть детально проработают вопрос на правительстве и в парламенте и пришлют свои соображения. Да, и еще, не забудь зайти в приемную к Раисе Николаевне и забрать почту.

— Все сделаю, Владислав Григорьевич! — заверил Ибрагим и не мешкая выехал в город.

Через десять минут он был в правительстве и, хотя уже наступило время обеда, застал на местах премьера Сергея Багапша и председателя парламента Сократа Джинджолию. Передав им пакеты, направился в администрацию президента, по пути встретил Кавказа и вместе с ним поднялся в приемную. В ней было непривычно тихо, кроме самой Раисы Погорелой в углу на краешке диванчика скромно занимал место миниатюрный — язык не поворачивается назвать стариком — абхаз.

На вид ему было не больше шестидесяти пяти. Под летней рубашкой, сверкающими снежной белизной брюками, стрелки которых, казалось, резали воздух, угадывалось еще крепкое и жилистое тело. Лишь легкая рябь морщинок, покрывавшая открытый высокий лоб, и седые усы выдавали возраст. Светло-голубые глаза напоминали позднее сентябрьское небо. В них отражалось то же величавое спокойствие, которым, несмотря на неистовые июньские грозы, изнуряющую июльскую жару и свирепые августовские штормы, дышала и манила к себе бесконечная небесная высь над горами.

Старик цепким взглядом прошелся по Ибрагиму с Кавказом, и они склонили головы в уважительном поклоне. Он ответил легким кивком и тут же, словно улитка, замкнулся в себе. Ибрагим прошел к столу, принял у Раисы Николаевны почту для президента. Уложив ее в папку, она поинтересовалась:

— Как Владислав Григорьевич?

— Нормально! Скучать никому не дает! — дипломатично ответил Ибрагим.

— Здесь когда будет?

— Даже не знаю. А что, есть что-то срочное?

— Как сказать, — замялась Раиса Николаевна и, бросив взгляд на старика, пояснила: — У меня, Ибо, к тебе одна небольшая просьба.

— Пожалуйста! — охотно согласился он.

— У Давлета Чантовича Кандалиа личное письмо к президенту, если не затруднит, то передай.

Старик встрепенулся, на удивление легко поднялся с дивана и слегка надтреснутым голосом произнес:

— Оно у меня там! — И поспешил в коридор.

Ибрагим с Кавказом вслед за ним вышли в холл. Давлет Чантович снял с полки холщовую сумку, пошарил в ней, нашел почтовый конверт, достал отпечатанное на пишущей машинке письмо и предложил:

— Можешь почитать, там нет ничего такого!

— Ну что вы!.. Зачем? Это же вы написали президенту! — отказался Ибрагим.

— Да, президенту! Одна надежда на него, что поможет мне и моей старухе! Остальные палец о палец не ударили и одними обещаниями кормят.

— Не волнуйтесь, я все сделаю, — заверил Ибрагим, положил письмо в папку и предложил: — Может, вас домой отвезти?

— Домой, говоришь, сынок? — переспросил Давлет Чантович и с горечью произнес: — Нет его у меня.

— Как это — нет?! — удивился Кавказ.

— А вот так! За свои восемьдесят восемь не заслужил!

— Родственники же остались? — поинтересовался Ибрагим.

— В Мерхеули, и те давно на кладбище лежат.

— Это где родился Берия?! — некстати вспомнил Кавказ про зловещего наркома НКВД и тут же пожалел.

Тихий и благообразный старичок на глазах превратился в клокочущий вулкан. Лицо Давлета Чантовича пошло бурыми пятнами, губы судорожно задергались, и с них в адрес Берии понеслись проклятия:

— Гад! Чтоб ему гореть в аду синим пламенем! Сволочь! Пол-Абхазии в крови утопил! Кровосос хе…в!

Этот взрыв эмоций обессилил старика, и Ибрагим с Кавказом не на шутку переполошились, но он на удивление быстро пришел в себя и зашуршал бумагами в сумке. На стол один за другим ложились пожелтевшие и потерявшие цвет документы: справка об освобождении из казанской спецтюрьмы, прошение о реабилитации, копии писем к маршалу Ворошилову, генеральному прокурору Руденко. И когда уже не осталось свободного места, Давлет Чантович сгреб их в кучку и с ожесточением произнес:

— Вот тут вся моя жизнь! Как в тридцать седьмом заклеймили — «враг народа», так до сих пор отмываюсь! Эти сволочи берии и гоглидзе всю мою жизнь изговняли!

— Неужели сам Берия?! — поразился Ибрагим.

— Если бы он один! Такие твари в те годы как вши плодились! Потом, когда мне «вышку» заменили «четвертаком» и закатали в лагерь под Магадан, я только тем жил, что ждал, когда их, гадов, в распыл пустят. И дождался!

Кавказ с Ибрагимом деликатно молчали, боясь причинить лишнюю боль старику, а тот, оказавшись во власти того жестокого времени, уже не мог остановиться.

— На второй месяц после ареста Берии меня освободили, и я сразу домой. Домой?! — Болезненная гримаса искривила лицо Давлета Чантовича. — От него за семнадцать лет и четыре дня, что меня гноили в лагерях и на пересылках, одно название осталось, — старик снова не удержался от крепкого слова: — Сволочь! Хотел уничтожить даже дух абхазов! Вы только представьте, в сорок третьем, когда немцы брали перевалы у Красной Поляны, а в Псху наши бойцы выбивали их хваленый «Эдельвейс», по приказу Берии мингрельцев переселяли в Абхазию. В Гудауте и Очамчыре, в самом сердце Абхазии, как грибы после дождя вырастали «бериевки» — эти деревянные «курятники». Для самих абхазов, тех, кто не угодил в тюрягу, как я, или не попал на фронт, на запасных путях в Поти и Зугдиди стояли под парами сотни эшелонов.

И тут его маленький сухой кулак обрушился на стол.

— Антихристы! Хотели сгноить абхазов в Сибири, но Господь снова не бросил наш народ и остановил руку Сталина. Хозяин не подписал план Берии о депортации абхазов, наверное, что-то шевельнулось в его каменном сердце. Может, вспомнил, как под Сухумом в девятьсот шестом после налета на пароход «Цесаревич Георгий» прятался от жандармов и полиции в абхазском селе. Да чего сейчас гадать, прошлое не вернуть и не исправить. В общем, в Мерхеули делать мне было нечего, и я рванул в Сухум, а там прямиком попал в МГБ, потом оно стало КГБ.

В те времена таким, как я, без их разрешения даже в сортир нельзя было сходить. Короче, привели меня к полковнику Шелии, плохого про него ничего не могу сказать, понапрасну нашего брата не гнобил и липовых дел не шил. Но все равно поначалу попер на меня: «Ты почему, Кандалиа, из Мерхеули сбежал?!» А я, дурной мой язык, в ответ: «А чего там делать? Один осел остался и тот у армянина Ашота». Как он тут зыркнул — а мне наплевать, надоело бояться, — но орать больше не стал, вызвал подполковника Шенгелию и приказал: «Возьми этого абрека на пару часов и как следует обработай!» От тех слов меня прошиб холодный пот, заныли отбитые почки и заломило в затылке. Грешным делом подумал: «Берию посадили, а в «живодерне» ничего не поменялось».

Вышел из кабинета, иду по коридору, руки по привычке за спину, ног под собою не чую. Опомнился, когда живой и невредимый оказался не в подвале, а на улице. Привел меня Шенгелия в парикмахерскую, что на набережной, сейчас там одни развалины, усадил в кресло и приказал мастеру привести в порядок. Тот с перепугу даже усов не оставил, побрил до самой макушки. Я, конечно, упирался, а Шенгелия мне говорит: «Давлет, какой ты упрямый, лучше бороду потерять, чем голову!»