Обратившись к истории развития норманизма, мы увидим, что его всплески обычно совпадают с временами материального и духовного неблагополучия Русского государства и общества. В своем исследовании В.В. Фомин убедительно показал, что норманизм стал плодом «великодержавных замыслов Швеции XVII в.»{621}. Однако агрессивные устремления на Восток у этого скандинавского государства появились благодаря резкому ослаблению Руси в эпоху Смутного времени, чуть было не приведшего ее к утрате национальной независимости. В нашей стране норманизм расцвел пышным цветом в мрачные годы бироновщины в 30-х гг. следующего столетия, когда приехавшие в 1725 г. в Россию Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер стали обосновывать благотворность германского господства над славянами. Среди понаехавших в Россию в Петровскую эпоху немцев эта идея, в том числе и экстраполированная в прошлое, уже носилась в воздухе. Так, например, ее придерживался приехавший в нашу страну в 1701 г. немец И.В. Паус, бывший одно время одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. ставший переводчиком при Академии наук. По заказу Г.Ф. Миллера он переводил на немецкий и латинский языки Радзивилловскую летопись и, по его утверждению, оказал большое влияние на Г.З. Байера. В творчестве этих историков неизбежно отражалась эпоха немецкого засилья при Бироне, которую они проецировали на прошлое нашей страны. И эта идейная установка продолжала господствовать в науке и десятилетия спустя после падения ненавистного временщика. В 1756 г. бывший секретарь Бирона Ф.Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии наук в честь тезоименитства императрицы произнес речь, посвященную происхождению российских законов, где указывал, что древние россы были германцами, давшие славянам Русскую Правду, которая якобы более всего сходна со шведскими законами{622}. Поэтому совершенно понятно, что, когда по приглашению Г.Ф. Миллера в Петербурге в 1761 г. появляется А.Л. Шлецер, последний приезжает в нашу страну уже с твердой уверенностью, что русская нация «обязана благодарностью чужестранцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»{623}. Активно пропагандируя эту идею, он, благодаря протекции соплеменников, быстро получает в России звание ординарного профессора истории. Понятно, что прошедшие выучку у таких наставников туземные норманисты быстро усваивали подобный взгляд на отечественную историю, постоянно подпитываемые комплексом неполноценности по отношению к просвещенному Западу, активно культивируемому с петровских времен, и раболепным желанием хоть как-то приобщиться к этому благотворному источнику.

И.Е. Забелин так характеризовал духовную атмосферу той эпохи: «Надо заметить, что учение о скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово немец значило ученость, как и слово француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно так же не могло себе представить, чтобы начало русской истории произошло как либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствованно где-либо у иностранцев. (…) Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, почти полтораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор. Его господству помог, как мы говорили, авторитет Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя русского европейски образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие-либо самобытные исторические достоинства русского народа. И великий немецкий ученый и великий русский ученый смотрели одинаково и вообще на славянский и в особенности на русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор»{624}. Наконец, нельзя забывать и о том, что все рассуждения о благотворности влияния и господства германского элемента над славянским приходились в буквальном смысле ко двору, поскольку после Елизаветы в жилах всех сидевших на российском престоле Романовых в меньшей или большей степени как раз и текла та самая германская кровь.

Хоть начатая еще М.В. Ломоносовым борьба с идеологической бироновщиной и завершилась доказательством полной несостоятельности основных постулатов норманизма С.А. Гедеоновым во второй половине XIX в., однако он вновь начал возрождаться на рубеже столетий, чему способствовало нарастание кризисных явлений в обществе и государстве. В.А. Мошин отмечал, что в последней трети XIX в. студенческая молодежь стала увлекаться нигилистическими и антинациональными идеями, а Ф.М. Достоевский прямо писал о ненависти русских либералов к России, которую они отрицали. Как сейчас, так и тогда в духовном отношении русское общество было очень тяжело больно занесенным извне вирусом самоуничижения, переходящим подчас в самоотрицание. Об этой болезни еще в XIX в. писали Н.Я. Данилевский и Ф.М. Достоевский. В конечном итоге сама жизнь русского народа зависит от того, найдутся у него внутренние силы, чтобы преодолеть эту болезнь или нет. Норманизм является одним из многочисленных симптомов данной болезни и должен рассматриваться именно в этом контексте. Именно на почве нигилизма и антинациональных идей норманизм вновь расцвел пышным цветом, начав подпитываться археологическими «доказательствами», обладавшими большим весом в глазах неспециалистов.

О том, до какой степени эти идеи впитывались в плоть и кровь некоторых историков, красноречиво свидетельствует дневник С.Б. Веселовского. 28.03.1918 г. он писал: «Еще в 1904–1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, т.е. не ухудшилось. Быдло осталось быдлом. Если бы не мировая война, то м(ожет) б(ыть) еще десяток-другой лет недоразумение осталось бы невыясненным, но конец в общем можно было предвидеть. Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главн(ым) образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал ее выносливостью, плодливостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать свое право и строить прочные ячейки государства. Выносливость и покорность ему пригодятся и впредь, а чтобы плодиться, придется, пожалуй, отправляться в Сибирь»{625}. Единственные характеристики, которые он находит для своего народа в 1921 г., — это «первобытный, ленивый и распущенный дикарь», завистливый и озлоблений дикарь, «озверевший раб». Из общего представление о природе своего народа С.Б. Веселовский делает совершенно однозначные выводы. Великолепно осознавая как историк, чем обернется для России немецкая оккупация, он тем не менее пишет в своем дневнике 1 марта 1918 г. свои пожелания, стыдливо прикрываясь общественным мнением: «Всякий понимает, конечно, что приход немцев — это позор и принесёт много горя, унижений и экономическое порабощение. Одновременно жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой, что каждый или открыто, или про себя предпочитает рабство у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную и бесплодную, бесславную смерть от убийц и грабителей»{626}. Свое представление о народе он сохранил до конца жизни, несмотря на то что этот столь презираемый и ненавидимый им народ ценой бесчисленных жертв защищал всю страну и его самого от нацистского порабощения. В своей последней записи в дневнике от 20 января 1944 г. он утверждал, что «рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом». Единственными, кто вызывал у него симпатии в тот момент, была белая эммиграция (при условии, что она не пойдет на союз со Сталиным) да «гордый и честный англосакс». Хоть С.Б. Веселовский изучал историю феодального землевладения и не занимался эпохой призвания варягов, едва ли можно сомневаться в его выводах, обратись он к этой проблеме. Значимость дневника С.Б. Веселовского в том, что он показывает наличие откровенно русофобских представлений у части историков того времени, большинство которых не решались доверять бумаге свои сокровенные мысли. Понятно, что его защитники с готовностью будут рассуждать о страданиях тонкой души интеллигента, потрясенной Октябрьским переворотом. Однако задолго до революции рьяный норманист М.П. Погодин, предки которого были крепостными, именовал кормящего как его самого, так и все образованное общество русского крестьянина «национальным зверем нашим»{627}. Прошедшие соответствующую выучку у немецких наставников, туземные норманисты, стараясь доказать свою принадлежность к европейской образованности и культуре, пытались превзойти своих учителей по части уничижительного отношения как к своему собственному народу, так и к его истории.