в предмет хвастовства за вечерними разговорами. И кто знает? Им может быть так хорошо удастся забыться, что они помогут учителям танца (Смерти) возобновить его. Не сейчас, но попозже, когда хорошо выспятся… Таким образом, мир воцарится повсюду, пока снова не разразится повсюду новая война. Мир и война, друзья мои, в их обычном смысле, – это только две этикетки одной и той же бутылки. Как говорил король Бомба* о своих бравых солдатах: "наряжайте их в красное, наряжайте в зеленое, они все равно дадут стрекача!" Вы говорите мир, вы говорите война, а нет ни мира, ни войны, есть всеобщее рабство, передвижения увлекаемых масс, подобные приливу и отливу. И так будет до тех пор, пока сильные души не подымутся над человеческим океаном и не объявят с виду безумной борьбы против рока, волнующего эти косные массы.

* Прозвище Фердинанда II, короля обеих Сицилий (1810-1859). (Прим. перев.)

– Бороться с природой? Вы хотите насиловать ее законы?

– Нет ни одного непреложного закона, – сказал Клерамбо, – законы, как люди, живут, меняются и умирают. Разум вовсе не должен принимать их, как учили стоики, напротив, его обязанность изменять их, перекраивать по своей мерке. Законы – это форма души. Если душа растет, пусть и они растут вместе с ней! Справедлив только тот закон, который приходится мне по росту… Разве неправ я, когда требую, чтобы башмак был по ноге, а не нога по башмаку?

– Я не говорю, что вы неправы, – возразил граф. – При выведении улучшенных пород скота мы ведь тоже насилуем природу. Даже внешний вид и инстинкты животных могут быть изменены. Почему же нельзя изменить животную породу, называемую человеком?.. Нет, я вас не порицаю, напротив, я утверждаю, что цель и долг каждого человека, достойного называться человеком, как раз и состоит в том, чтобы, как вы говорите, насиловать природу человека. Это источник истинного прогресса. Даже попытка сделать невозможное имеет определенную ценность. – Но отсюда не следует, что наши попытки приведут к успеху.

– Мы и не достигнем успеха, ни для нас самих, ни для наших соплеменников. Это возможно. Даже вероятно. Наш несчастный народ, и может быть вообще вся Западная Европа, катится по наклонной плоскости; боюсь, что она скоро скатится в пропасть благодаря своим порокам и почти столь же губительным, как эти пороки, добродетелям, благодаря своей гордости и озлобленности, мещанской завистливости и злопамятству, бесконечному клубу затаенных обид, требующих отмщения, благодаря своей упорной слепоте, удручающей верности прошлому, устарелым понятиям о чести и долге, заставляющим приносить будущее в жертву гробам. Боюсь также, что потрясающий урок этой войны ничему не научил ее шумный и ленивый героизм… В другое время я был бы удручен этой мыслью. Теперь же я чувствую себя отрешенным, как от собственного тела, от всего, что обречено смерти; моя единственная связь со всем этим – жалость. Но дух мой брат тех, кто в какой-нибудь точке земного шара загорается новым огнем. Известны ли вам прекрасные слова Ясновидца из Сен-Жан д'Акр?

"Солнце Истины подобно светилу небесному, имеющему Много востоков. Один день оно восходит под знаком Рака, другой – под знаком Весов. Но солнце только одно. Однажды Солнце Истины посылало свой свет с зодиака Авраама, потом зашло под знаком Моисея, воспламенив горизонт; наконец снова взошло под знаком Христа, жгучее и ослепительное. Те, что были привязаны к Аврааму, ослепли в день, когда свет воссиял на Синае, но мои глаза всегда будут прикованы к восходящему солнцу, в каком бы месте оно ни восходило. Даже если бы оно взошло на западе, оно всегда будет солнцем".

– На этот раз свет приходит к нам с Севера, – со смехом сказал Моро.

Хотя явка к следователю была назначена на час и еще только пробило двенадцать, Клерамбо стал торопиться; он боялся опоздать.

Итти было недалеко. Друзьям не пришлось защищать его против своры, поджидавшей около Дворца Юстиции, на этот раз очень поредевшей, так как известия с фронта отвлекли ее от происшедшего накануне. Самое большее несколько трусливых псов, скорее шумливых, чем ретивых, несмело попытались было хватить его сзади.

Они дошли до угла улицы Вожирар и улицы Ассас. Заметив, что он забыл дома какую-то бумагу, Клерамбо покинул на минуту своих друзей, чтобы вернуться и взять забытое. Друзья остановились подождать его. Они видели, как он перешел улицу. На противоположном тротуаре, возле стоянки извозчиков, к нему подошел человек его лет, седой буржуа, невысокий и довольно грузный. Это произошло так быстро, что они не успели даже закричать. Несколько слов, протянутая рука, выстрел. Они увидели, как Клерамбо пошатнулся, и подбежали к нему – слишком поздно.

Они уложили раненого на скамейку. Вокруг собралась скорее любопытная, чем взволнованная толпа (столько раз видели, сколько раз читали об этом!) и смотрела:

– Кто это?

– Пораженец.

– Туда ему и дорога! Эти предатели наделали нам много зла!

– Есть вещи похуже, чем желать, чтобы война кончилась.

– Есть только один способ кончить ее: довести до конца. Пацифисты ее затягивают.

– Можно определенно сказать, что они ее вызвали. Без них ее бы не было. Боши рассчитывали на них…

А Клерамбо в полубессознательном состоянии думал о старухе, притащившей свою вязанку на костер Яна Гуса… "Sancta simplicitas!"*

* Святая простота. (Прим. перев.)

Воку не убежал. Он позволил взять у себя револьвер. Его держали под руку. Он стоял неподвижно и смотрел на свою жертву, которая смотрела на него. Оба думали о своих сыновьях.

Моро погрозил Воку. Бесстрастный, закосневший в своем человеконенавистничестве, Воку сказал:

– Я убил врага.

Наклонившись к Клерамбо, Жило видел, как тот слабо улыбался, глядя на Воку:

– Мой бедный друг! – думал он. – В тебе самом сидит враг…

Он закрыл глаза… Протекли века…

– Нет больше врагов…

Клерамбо вкушал мир грядущих миров.

Когда он уже потерял сознание, друзья перенесли его на квартиру Фромана, находившуюся в нескольких шагах. Но прежде чем они дошли, жизнь покинула его.

Его уложили на постель в комнате рядом с той, где лежал молодой паралитик, окруженный своими товарищами. Дверь оставалась открытой. Им казалось, что тень умершего друга витает возле