Они присели на дорожку. «Ну, в добрый час», – решила старушка. Они отдали швартовы, Ясновид стал у руля, старушка невнятно произнесла заветное слово, и опрокинутая табуретка, которой Ясновид, вдохновленный надписью Коли Чайкина про шерхебель, нарек имя «Ш. Хейердал», будучи уверен, что того звали Шарль, шибко побежала по полосе, могуче взмахивая веером ног. Затрещали стремительно удаляющиеся вниз кусты, нестерпимо завыли выползающие из них голодные калоши, горизонт качнулся, блеснули петлистые линии рек. Солнце садилось. Они заложили круг над покидаемым лесом и направились в сторону запада или того, что в этих краях выполняло его функции. На горизонте дымно горело что-то ненужное, и тревожная синева выдавала существование мировых просторов. По опыту кинозрителя Ясновид полагал, что они должны, обнявшись у грот-мачты, петь песню о браке по любви, но старушка, чьему знанию этикета он доверял, к таким демонстрациям не выказала поползновения, а распорядилась крепче держать руль и следить за показаниями лага. На летучей гряде облаков, багряно озаренных, они увидели прибитого василиска с казенным выражением черного лица; сидевший за его фанерным хребтом усатый мужчина увидел их, поднялся из-за стола и сказал: «В практике нашей таможни установился прецедент…» «Нельзя ли сократить эту часть, – сказала старушка. – У нас “Хейердал” махать устает. Мы в целом у вас нареканий не вызываем?» Он вгляделся и признал: «В целом да. Особенно вы». «Прекрасно. В таком случае прощайте, и всего вам лучшего». Громоздкая тень «Хейердала» сложно переливалась по облакам, в ней они не сразу разглядели бегущий блеск разгоряченных глаз. Женщина с львиными ногами пыталась их догнать. Она бежала спотыкаясь, падала на руки и бежала уже так, ее задние когти рвали в клочья кучевые облака. Сопроводительные документы разлетались из ее беспомощных рук с маникюром, цвет которого означал: «Я ждала всю ночь, я предугадала самые разнузданные твои фантазии, кроме одной – что ты захочешь не прийти». «Погодите! – кричала она. – Не улетайте вот так!» Ясновид перегнулся через борт. «У меня есть загадка! – кричала она. – Отгадайте ее, за-ради Бога! Я не могу больше носить ее в себе!» «Давайте», – разрешил Ясновид и скомандовал «Хейердалу» притормозить. Женщина на рысях остановилась, ее задние ноги занесло вбок. «Такая, значит, – задыхаясь, сказала она. – В юбке, а не карман, без жилищных проблем, а до сих пор не замужем, с когтями, а не медведь, с бюстом, а не родина героя». «Я не могу отгадать этой загадки, – сообщил Ясновид. – Все мое существо протестует против этого. Я думаю также, что эта загадка вообще не имеет оснований разгадываться». «Я знала», – сказала она, уткнув лицо в руки, а хвост хлестал по ее нежным бокам. Ясновид распорядился дать в ее честь салют орудиями левого борта. Бледный месяц вырисовывался на бушприте.

«Ясновид, – позвала старушка грустного супруга. – Скоро твой дом». «Да», – без выражения отозвался он. «Ты, кажется, этому не рад». «Не знаю». «Ясновид, давай еще раз. Ты высадишь меня на острове Мадейра, там я дождусь проходящего корабля до Лиссабона. Или, если не на Мадейре, чего там, действительно, время проводить, тогда на Канарских островах, где я поднимусь на Тенерифский пик, чтобы, напрягая глаза, следить твой горделивый лет. А ты прощай навек и будь свободен». «Очередной раз говорю тебе: нет, – отозвался Ясновид. – Что бы я ни думал сначала, теперь я скорее умру, чем променяю тебя на любую роскошь мира. Кроме того, после великого Гумбольдта, поднимавшегося на Тенерифский пик вплоть до пояса, где на нем совершенно не было растительности, в познавательном плане на Канарских островах совершенно нечего делать. Мы летим домой. Уже через час я разожгу плиту и яичницу организую из шести яиц с сосисками». «Категорически?» – уточнила старушка. «Категорически». Старушка облегченно вздохнула. «Ясновидушка, – позвала она снова, – отвлекись, посмотри». Она зашла за мачту и выникнула из-за нее царевной-лебедью. Тело ее переливалось с места на место, сарафан был украшен драгоценными и полудрагоценными камнями от сглазу и для восхищения, роговой гребень в косе был точно португальский галиот в золотоносных струях Тахо, гордая шея, как столп Давидов, несла невыразимо прекрасное лицо, глядевшее на Ясновида с проницающей нежностью. Он выронил руль. «Если ты думаешь, это для таможни, – вымолвила она, – то не думай. Это не на экспорт, это в самом деле. Я, милый, царская дочь, Прелестой звать, меня князь три года как обманом из дому увез, на корабль купеческий заманив дорогих товаров смотреть, в старушку превратил и при себе неотлучно содержал для наслажденья властью. А ты заклятье снял, и я теперь с тобою навсегда».

Он нашарил руль дрожащими руками. Они выбрались из державы Мебиуса с ее зяблыми ежами и тайными коллекционерами; далеко внизу лежало в рамках генерального плана фосфорически дышащее море, там были гады без числа, больше, чем в органах исполнительной власти, малые с великими, и глянцево-черный Левиафан, в свое время вызвавший замечание Аристотеля, что животное длиною три коломенские версты есть животное невидимое, самозабвенно играл в кипящих бурунах, не смущаясь быть единственным игроком в своей весовой категории. «А пока, – сказала царевна-лебедь, устало прислоняясь к мачте, – я тебе расскажу сказку до конца, а то завтра некогда будет, а тебе, небось, интересно, чем дело кончилось». Она завела в третий раз Историю о чудесном пироге и подвергнувшемся мальчике.

«Дошло до меня, о мой супруг и повелитель, что, когда пребывающий в женском состоянии Виталик увидел поучительное превращение Афанасия Степановича и его супруги, заблагорассудилось ему пойти на реку, чтобы пытать счастья среди купальщиков и рыбаков. Деревенские дети бежали за ним, выпрашивая поцелуй; черная в белую крапинку коза увязалась также, потом веревка дернула ее назад, и она, поперхнувшись, пошла по периметру. Дойдя до реки, сия распрекрасная девица увидела, что посреди нее человек в резиновой лодке таскает окушков одного за другим. «Эгей, на судне!» – закричала она ему, надеясь, что вследствие обычного расположения мужчин к миловидным девицам этот рыболов на ней не взыщет за бесцеремонность. В самом деле, бородатый рыбак поднял занятое лицо от багряных червей и улыбнулся ей. «Хорошо клюет? А взаймы у вас не найдется случайно?» – крикнула она далее. «Ого, что я вижу, – отозвался он, – Виталик приехал на каникулы! Как себя чувствует Андрей Михайлович?» «А что, так сразу видно?» – разочарованно спросила она, оглядывая себя. «Если приглядеться, есть что-то в нижней части лица, – утешил он. – А если не приглядываться, то нет, не бросается. А ты что же, вошел и выйти не можешь?» «Ну, да», – согласился он, не уточняя. «Я так понимаю, ты помыслил телку, – предположил рыбак, вытаскивая окуня, которого на лету пытался заглотать окунь побольше; он вспорол им обоим брюхо ножом и кинул на дно лодки. – Правильно я понимаю? Не стесняйся, дело молодое. – Он выдернул из воды череп, вроде птичьего, но с рогами, и швырнул его на берег. – Мыслить – это вещь такая, всегда бывают эксцессы. Методические разработки устаревают в момент, а самодеятельностью тут заниматься – это хуже некуда. Ты занимался самодеятельностью?» «На первом курсе только, – сказала она. – Есть такая традиция, концерт устраивать. За знакомство. Мы там сценки представляли со значением. Ну, а потом уже нет». «Тут как я понимаю – если нет тяги, то, значит, призвания нет. Не надо себя насиловать, не отнимай хлеб у администрации. А насчет того, чтоб подумать о чем-нибудь, тут разные совершенно заходы бывают, некоторые просто край всего, хочешь попробовать?» «Ну, давайте», – сказала она, пожавши плечиком. «Ну-ка, – распорядился рыбак, – если не трудно, еще раз, будь добр, помысли телку». Она сосредоточилась, и по лицу было видно, что это у нее получается. «Отлично. Вижу успех. А теперь, пожалуйста, помысли того, кто помыслил телку». Она смотрела с изумлением. «Ты не тушуйся, главное. Это не в зачет», – ободрил он, покачиваясь на волнах. Тут она опустила ресницы и…» «Осторожно!» – завопил Ясновид, бросаясь от руля.