неровности земли отзывались в моем теле. Мимо влачились сутулые зеленые холмы, дома постепенно сливались в разноцветную извилистую ленту, трамвай взвыл, набирая ход, забренчал звоночком, затрясся, задребезжал. Что-то сухо затрещало под нами, как рвущаяся материя, все вокруг осветила зеленая перепончатая вспышка.

Трамвай изменил звук на тонкое ровное гудение и мчался. Он сильно раскачивался, мы невольно плясали-виляли, впившись в лесенку. Тугой ветер трепетал в волосах, чубы торчали как щепки, за трамваем висела тусклая гряда пыли. Из-под колес брызгали бледные колкие искры.

Я прижался лицом к стеклу, чтобы не видеть уносящегося из-под ног, головокружительного мира.

Я видел пыльный, усыпанный подсолнечной шелухой пол (крохотные черно-белые полураскрытые устрички, от которых рябит в глазах) в аллее литых неподвижных спин. Вдруг что-то нарушилось. Из дальнего конца вагона, качаясь и вырастая, двинулся ко мне человек.

Было страшно смотреть из зыбкого, оголенно струящегося мира в небольшое, защищенное от всего пространство, где люди сидели друг за другом, держа наготове билеты.

Мы были вне их мира и даже как бы вне их закона. Какие-то наружные привески.

Сейчас каждый мог нас уловить и свести в милицию. По ту сторону стекла я видел нарастающее лицо с безжалостно ровными усами и очками, отражающими свет. Толстые пальцы сжали поручень по ту сторону стекла, и прямо перед моим носом повис кулак.

Внезапно зеркальца очков просветлились и наши глаза встретились. Он отшатнулся и не удержался. Его бледное лицо было похоже на улетающий мяч.

Трамвай наращивал скорость, на поворотах его корму со страшным скрежетом заносило. И Богдан наваливался па меня, что-то весело крича.

Богдан думал о чем-то своем, о чем-то совсем другом, чем я! Значит, я был почти одинок вдобавок ко всему!

Мир уносился назад, словно выстреленный. Руки у меня онемели, лицо тоже.

Потом трамвай медленно приближался к неподвижности и, наконец, слился с ней, стал неподвижным.

Я спрыгнул и побежал прочь на подгибающихся ногах… Я понял, что ИСПЫТЫВАЮ ощущения, а Богдан ими наслаждается.

А это, что ни говорите, разные вещи.

ЛАМПЫ

Лампочка звучала, словно в ней безвыходно скреблось какое-то крохотное существо, и перегорала. И, уже погасшая, пустая, неожиданно обжигала пальцы.

Богдан собирал перегоревшие лампы. Собирал, чтобы разбить. Это были самые разные лампы — огромные и крохотные, грушевидные и круглые, и синие, и прозрачно-желтоватые и прозрачно-серые, и остренькие, похожие на сверкающие сердечки…

Лампа ударилась о бетонную стену и откатилась по асфальту. А на вид такая хрупкая!

— Да не так… Смотри!

Богдан бросил. Лампа хлопнула, разлетелась вспышкой, прихрамывая, покатился морщинистый черенок…

Еще одна лампа, почти беззвучно хлопнув, разлетелась. Поднимаю. Острые, словно оскаленные лепестки, прозрачный пестик, проволочные тычинки…

Мне жалко разбивать лампы. Жалко уничтожать или уродовать их совершенную форму.

КРУГЛОЕ ОКНО

День превратился в ночь.

Дерево, освещенное фонариком, казалось незнакомым, каменным от корней до вершины.

Его название?

А в желтом скользящем пятне уже проступили подробные веточки кустарника, бутоны роз, вытаращенные из тьмы, побеги в белесом искристом пуху.

Пятно скользнуло вверх по стене дома и провалилось в небо. Потом цепко поползло по земле, повторяя все впадины и выступы, извиваясь, корчась, и вдруг остановилось на улитке, окружило ее, успокоилось.

Улитка словно повисла в светящейся пустоте.

Робко тронулась, такая большая, плавная.

Я выключил фонарик.

Мир стремительно сжался. Все неразличимо срослось.

Все на земле и на небе стало единым, неотличимым одно от другого, утратило цвет, объем, форму.

А в плывущем пятне света все было выпуклым, цветным, словно я смотрел в другой мир через круглое окно.

ВАЛЕНТИНА

В нашем дворе у одной семьи была домработница. Домработница была молодая. Она приехала из дальнего степного села. И здесь нянчила чужого младенца, подметала квартиру и ходила на рынок. Словом, сделалась частью чужой семьи.

Каждое воскресенье домработница ходила на танцы в мореходное училище. Звали ее Валентина.

По субботам во дворе сохла ее юбка, белая юбка на проволочном каркасе, совсем как абажур. Тогда носили юбки куполом.

Говорила домработница быстро, бессвязно, на каком-то украинском диалекте.

У нее была тяжелая темная челка и квадратный подбородок. И не только юбка ее была куполом. Колени, бедра, грудь, плечи. Она состояла из таинственной системы куполов.

Когда я, щурясь, выходил в солнечный двор, Валентина говорила:

— У, тулень…

Она меня за что-то не любила и всегда подозрительно вглядывалась. Однажды к нам во двор пришли курсанты. Сначала они играли с дворником в домино. От них пахло сукном и борщом.

Потом они стали обливаться водой из шланга, раздевшись до трусов. Трусы сверкали длинными воронеными складками.

Они ждали, когда Валентина управится по хозяйству и к ней придет ее подруга Света, тоже домработница.

Одевшись в форму, сидели, зевали, как две огромные раскаленные печки.

Дворник похохатывал и целился в них своей деревянной ногой.

Вскоре у Валентины и живот стал куполом. Она проплывала мимо как бы на всех парусах. А потом и совсем исчезла.

Во дворе долго дотлевала белая юбка-абажур, уцепившись за бельевую веревку ржавым крюком.

РОДНАЯ РЕЧЬ

Марья Степановна, наша учительница, сказала: «Кто хочет принести завтра на урок родной речи свою любимую книгу?»

Все, конечно, подняли руки.

— Ну, раз так, давайте по алфавиту.

По алфавиту первым был я.

— Я хочу принести свои любимые индийские сказки! — закричал я.

— Хорошо, только зачем кричать? — говорит Марья Степановна.

— А зачем принести?

— Будем читать их вслух. Каждый по очереди.

Я с вечера положил в портфель большую зеленую книгу Уголки обложки расслоились, обложка была такая потертая, что даже пушистая. Многие сказки я знал наизусть. Потому что все, что там было написано, уже случалось со мной.

Родная речь была третьим уроком. На переменах я ходил очень важно, книгу держал под мышкой и никому не показывал. Попов хотел у меня ее вырвать и рассмотреть, но я убежал и спрятался за урну.

— Ну и сиди там! — сказал Попов. — Все равно эти сказки не твои.

— А чьи? — закричал я.

— Индийские, — сказал Попов. — Они достояние индийского народа.

А я не знал, что сказать.

Во время большой перемены мы выбежали во двор. Было тепло. Все ребята стали играть в догонялки, а я не стал. Прижал к себе книгу и сел на камень. Здорово, все теперь узнают мои сказки! Все равно они наполовину мои и только наполовину индийские!

А потом на повозке привезли молоко в школьный буфет.

Огромные бидоны с мятыми боками. А в повозку был запряжен ослик. Я прижал ухо